– Да.

Это прозвучало как нечто очевидное. В Ватикане практиковали универсализм.

– Где исповедует монсеньор Антуан?

– Слева.

Мерш вперил взгляд в лакированную дверь и попытался сглотнуть. В пересохшей гортани слюны не было. В эту минуту дверь открылась. Он сделал шаг вперед. Пот стекал у него по спине, смачивая рифленую рукоятку кольта. Справа от него уже поднялась женщина. Мерш знаком остановил ее – он не стал размахивать своим полицейским удостоверением, но жест говорил сам за себя. Чтобы не казаться совсем уж невеждой, он поднял указательный палец: «Я только на минуту!»

И нырнул в кабинку. Темнота, аромат дерева, скрип решеток. Мерш встал коленями на скамеечку.

– Я ждал тебя, сын мой.

Мерш не понял: это такой стиль разговора – священники считают весь мир одной большой семьей, – или это слова отца, обращенные к своему отпрыску.

Сквозь перекладины решетки он видел пурпурную сутану. И снова вспышкой возникла мысль: этот цвет напоминает о крови, пролитой Христом.

– Я здесь, – выдавил он.

Мерш не стал ничего уточнять. Он надеялся, что после этих двух слов ему станет ясно, в чем смысл путешествия, приведшего его сюда, на эту молитвенную скамеечку.

И голос ответил:

– Я знаю, Жан-Луи. Я всегда ждал тебя.

– Ты пришел исповедаться в своих грехах?

– Скорее, пришел поговорить о твоих.

Человек, которого он видел в профиль, издал короткий смешок.

– Ты за словом в карман не лезешь. Это очень хорошо… Слово – главная сила человека.

Его голос, мягкий, немного женственный, напоминал тягучий ликер.

– Я вернулся из Варанаси.

Мерш сразу пошел ва-банк.

– Я знаю. Мне сообщили.

Сыщик не смог удержаться от маленькой провокации:

– Привет тебе от Жоржа.

Тень в красном не ответила. Мерш мог детально рассмотреть сквозь решетку складки сутаны, узкий профиль, ярко-красную шляпу. Внезапно в его памяти мелькнуло: «Кардиналы – князья церкви».

– Для чего ты приехал сюда?

– Положить этому конец – раз и навсегда.

– Ты уже пресек ветвь рода в Бенаресе. Теперь хочешь пресечь другую. Так ты только укрепляешь древо…

Любимая метафора сторонников евгеники, которые призывают перебить инвалидов, сумасшедших, умственно отсталых – всех, кто, по их мнению, не способен «усилить» человеческую расу.

– Вы не ветви зла, вы его корни.

– Что ж, метко. Это хорошо, очень хорошо…

Его голос звучал почти ободряюще. Мерш никогда не слышал голоса Пьера Русселя, но не сомневался, что у обоих убийц был один и тот же тембр, одни и те же бархатные модуляции.

– Ты говорил с Хамсой? – спросил кардинал.

– О да, Хамса дал исчерпывающие показания, – отозвался Мерш, намеренно используя полицейскую терминологию.

– Нет, не думаю.

Оглядываясь назад, Мерш вынужденно согласился: Посланец страдал, плакал, пускал слюни, но рассказал им не все, это уж точно; он лишь внушил им уверенность, что Жорж, гомосексуал, был нелюбимым сыном, а Антуан, мистик, – любимым. На самом деле обоих сыновей воспитывали одинаково – в пыточных условиях и среди жертвоприношений.

– Хамса был личным секретарем Матери, – продолжал прелат своим бархатным голосом. – Он, и только он знал истину, но первое правило Ронды – хранить тайну.

После смерти Матери Хамса сбежал, прихватив свои записи. Он никогда не делился этим духовным наследием с другими адептами, но, разумеется, доверился двоим сыновьям, единственным законным наследникам Зла.

– Какую истину? Какую тайну?

– Первозданную истину. Ту, которая существовала раньше всех религий, общую для всех конфессий…

– Не понимаю.

Клирик вздохнул:

– В последние годы жизни Мать полностью ушла в себя: перестала разговаривать, не обращалась к ученикам, только медитировала, больше ничего. Она искала божественную искру… и разработала что-то вроде… мыслительной йоги…

Мерш стукнул кулаком по перегородке, которая их разделяла:

– Я пришел сюда не для того, чтобы выслушивать этот бред! Я…

– Замолчи!

Прелат выкрикнул это, как ни странно, приглушенным голосом. Жан-Луи отпрянул, словно сквозь отверстие решетки на него бросилась змея.

– Мать была больна, но ей удалось увидеть свет, который исходил из каждой клетки ее тела. Все ночи она проводила в поисках этого света, она вслух описывала свой метод, свой путь. А Хамса записывал за ней…

Надо дать красному человеку выговориться, – может, из его слов удастся что-то извлечь, какую-то правду, объясняющую смысл его преступлений. В конце концов, Мерш здесь не для того, чтобы перенимать извращенные идеи этого чокнутого, а чтобы понять его мотивы.

– И тогда Мать осенило. Мерцание каждой клеточки, сверхсияние – это уничтоженный свет. Черный свет. Это было… Зло, ты понимаешь? Что общее во всех религиях? Что всегда присутствовало во всех верованиях с момента зарождения человеческого вида?

Мерш отодвинулся подальше: ему почудилось, что он спускается в одном из старинных лифтов начала века. Он слышал, как скрипят шкивы, стонут тросы. Как называется платформа, которая доставляет шахтеров глубоко под землю? Клеть. Точно: он заперт в клетке.

– Сатана, сын мой. Единственная сила, которую все признают. Мать нашла его, Сатану, внутри себя…

– Не знаю, зачем я тебя слушаю…

Антуан ухмыльнулся, не открывая рта и издав звук вроде «хммм-хмм». Он так и сидел в профиль, опустив голову, но эта поза не выражала ни скромности, ни раскаяния. Наоборот, это было проявление силы, превосходства.

– Мать научила нас видеть свет в каждом человеческом существе. Свет внутри клеток…

Мерш сдался. Кардинал не стоил ни судебного процесса, ни тюремного заключения. Его нужно было просто держать взаперти, а ключ выбросить в Тибр. Кардинал, который хочет внедрить Зло в Святой престол? Любой психиатр уже через пять минут подписал бы распоряжение о помещении такого пациента в соответствующее учреждение.

– Когда я встретил Симону, – продолжал Антуан, – от нее исходил… ослепительный свет. Все ее клеточки буквально кричали о вере, невинности, приверженности Добру.

Мерш решил подыграть:

– Что тебя в ней привлекло, если ты презираешь эту чистоту?

– Ты не понимаешь. Что такое Зло? Изнасилование невинности, победа Тьмы над истлевшими выдумками, ложными иллюзиями. Стоило мне увидеть Симону в Католическом институте, с этим ее маленьким портфельчиком и сияющую каждой клеткой тела, как я понял, что должен ее уничтожить. Более того: разрушая ее клеточки, я должен был создать истинный свет – свет дьявола.

– Я ничего не понимаю в твоей болтовне.

– Я должен был сделать ей ребенка. Зло черпает силу в святотатстве, в осквернении. Симона произвела бы на свет дивный плод надругательства, само богохульство из плоти и крови.

Мерш, казалось, уже не дышал. Апноэ, да, так это называется. Кардинал говорил о нем, о младенце Жан-Луи, рожденном от дьявольского изнасилования. Князь церкви схватился за решетку, которая их разделяла. Мерш в ужасе смотрел, как пальцы Антуана пролезают через перекладины. Его перстни бились о дерево так, словно кто-то стучал в дверь. Тук-тук-тук! Кто там? Люцифер…

«Не поддаваться безумию!»

– Я тебя арестую, дерьмовый ты кардинал. Ты все это расскажешь психиатрам, ты…

– Замолчи! Ты ничего не понимаешь. Ты ничего не знаешь. Да, твоя мать поставила меня в трудное положение, но она родила тебя, а это единственное, что имело значение. Плоть от моей плоти. Раковая опухоль, извергнутая оскверненной утробой. Великолепно!

Мысль, важнейшая