рагу, выслушав вполуха воинственные планы брата, он проспал десять часов кряду, как и его спутники, без сновидений и пробуждения в холодном поту.

В субботу, пятнадцатого июня, в девять утра они сидели на террасе кафе в верхней части пьяцца ди Спанья, в тени церкви Тринита деи Монти.

Эрве наслаждался мощью этого города, который заставил его забыть о цели их поездки, об опасности, которая им угрожала, о крахе их судеб. Рим был могуч, да, но он не давил. Казалось, город доносит до них приглушенное, смягченное эхо тех слишком жестоких впечатлений, которые они получили в Индии. Жжение солнца обернулось светящейся лаской, многолюдные толпы уступили место мирным туристам, буйство специй и тошнотворных цветов сменилось ароматом пиний и выхлопных газов, бережно хранимым нагретыми солнцем улицами.

– Значит, – воскликнула Николь, – ты хочешь пойти на исповедь?!

– Да, – ответил Жан-Луи.

– К собственному отцу?

– Точно.

Эрве откинулся назад. Настоящая античная трагедия. Или одна из тех историй, которыми изобилует Библия. Поединок между отцом-кардиналом и сыном-полицейским, разделенными грудой трупов… Ничем не хуже схватки с человеком-миногой из Варанаси – голым и перепачканным кровью, идущим на своего отпрыска, у которого заклинило револьвер.

– Я не понимаю! – упрямо продолжала Николь. – Ты собираешься вот так внезапно нагрянуть к нему? Рассчитываешь на эффект неожиданности?

Жан-Луи уставился на кофейную гущу в своей чашке. Этот черный осадок идеально передавал состояние его духа.

– Я был слишком большим оптимистом. Уверен, что Антуан ждет нас. Он знает, что Жорж мертв. Он знает, что мы в Риме.

Николь сложила руки на груди. Со своими длинными и гладкими рыжими волосами, словно позаимствованными у художников Ренессанса, и солнцезащитными очками а-ля Дженис Джоплин, она представляла собой забавную смесь семейства Медичи и свингующего Лондона.

– Чего конкретно ты ждешь от этой встречи?

– Увидим.

Николь схватила чашку и поднесла ее к полуоткрытым губам, собираясь сделать глоток. Простой рефлекс: она уже давно выпила весь кофе.

– А что будет с нами? – спросила она угрюмо.

Эрве прищурился, любуясь пейзажем. От церкви Тринита деи Монти тянулся мощенный светлым камнем бульвар, переходя в террасу, как река переходит в озеро. В эту минуту город, подернутый дымкой, поражал гордым великолепием. Так стоит ли переживать?

– Подождите меня где-нибудь поблизости, – предложил Жан-Луи. – Прогуляйтесь немного.

– Может, нам сходить купить сувениры?

– Мне нужно поговорить с Антуаном. Я должен понять эту историю. Отмотать ее к самому началу.

Жан-Луи говорил на повышенных тонах, и Эрве заметил, что лицо брата покрывает вязкая пленка пота, как у человека в предсмертной лихорадке.

– Я сам должен вступить в борьбу, – настаивал тот. – Это касается лично меня.

Николь то скрещивала ноги, то ставила их прямо – свои голые и гладкие обалденные ноги. Казалось, этот постоянный аргумент – «семейное дело» – действует ей на нервы.

Эрве поймал себя на том, что все еще восхищается ею: поистине – образец красоты эпохи, абсолютный эталон свободной цветущей грации конца шестидесятых.

Он любил ее, это точно, но теперь смотрел на нее как будто издалека, с безмятежным восхищением. Его чувство к ней отныне находилось под стеклянным колпаком, как в снежном шаре, который он мог потрясти, чтобы вспомнить былую дрожь…

Жан-Луи уже встал. Кивнул им и развернулся на каблуках; ремешок его сумки с фотоаппаратом перерезал спину на манер патронташа. Немного сутулясь, он в ярком свете солнца направился своим упрямым шагом прочь. Он действительно походил на предвестника несчастья, на угрюмую ворону, усевшуюся на святилище.

Эрве потянулся и с улыбкой сказал Николь:

– Хочешь еще кофе?

151

Мерш решил прогуляться до площади Святого Петра. По его прикидкам, она находилась в двух километрах. Полчаса, если идти быстрым шагом. Он пересек Тибр по мосту Реджины Маргериты, потом направился по виа Кола ди Риенцо. Ничто не зацепило его взгляд. Солнце, деревья, красные фасады. И церкви, конечно. Боже милостивый, он никогда в жизни не видел столько церквей. Можно подумать, люди играли здесь с Создателем в кости, при каждом проигрыше возводя новую церковь. Он обогнул слева площадь Рисорджименто с ее пальмами, затем свернул на виа ди Порта Анжелика. Теперь Жан-Луи шел вдоль глухой стены, окружавшей владения Святого престола. По случайному совпадению вдруг зазвонили колокола, сотрясая небо и смешивая тембры, вибрации, глухие волнообразные ритмы, – гром медных кастрюль на небесной кухне…

Ему пришлось остановиться – он был весь в испарине. Он задыхался и совершенно выбился из сил. А колокола стучали ему по голове, словно молотом… Это Бог бил тревогу.

Внезапно он понял, что ему хочется сделать. Он наклонился между двумя машинами и выблевал свой страх. Засевший в кишках едкий и обжигающий сгусток кислоты выворачивал ему желудок, разрывал горло и скоро добрался бы до сердца.

Пошатываясь, он продолжил путь вдоль стены, которая своим нежно-розовым цветом наводила на мысли о тюрьме для ангелов. Наконец с правой стороны он заметил церковь Сант’Анна деи Палафреньери – как раз напротив казармы швейцарской гвардии. Он прошел через кованые железные ворота, украшенные гербом Ватикана. По неизвестной причине гвардейцы здесь не носили своих полосатых костюмов; на них была голубая форма с белым воротником и традиционные альпийские береты.

Телохранители кардинала стояли возле ярко-красного автомобиля. Очевидно, к безопасности этого скромного исповедника относились серьезно. Мерш поднялся по ступенькам. Он ничего не понимал в архитектуре, но здоровая белая штуковина с куполом, колокольнями, колоннами, пилястрами и балконами не имела ничего общего с романским стилем или готикой. Это явно был более поздний стиль. На ум пришло слово «барокко». Что ж, даже сыщики-социалисты не совсем чужды культуре…

Утерев лоб, Мерш толкнул дверь в храм. Он выкашлял комок страха и теперь чувствовал себя посвежевшим. Остались пустота, отвага и готовность встретиться с патером.

Интерьер вполне соответствовал фасаду с его богатым орнаментом и ступенями из белого мрамора с черными прожилками. Круглый неф, тоже заштрихованный этими каменными прожилками, казался полосатым. Здание изумительно иллюстрировало изворотливость и лицемерие веры, которая знает, как договориться с Господом. Ничего общего с лаконичной строгостью раннего Средневековья.

Исповедальни. Их было две, по обеим сторонам нефа, утопленных в стены, как гроты, и закрытых решетчатыми дверцами.

Савини оказался прав: в этот час в храме было довольно безлюдно. Подойдя к ящику со свечами, Мерш наблюдал за прихожанами, склонившимися на скамеечках для молитвы. Запах ладана, прохладный камень, скудный свет, просачивающийся сквозь окна в вышине, и – главное в атмосфере этого места! – смирение. Здесь молились, шептали, вставали по очереди с опущенной головой со скрипучих соломенных стульев и неслышно шли по галерее, готовые во мраке исповедальни открыть свою душу.

Мерш чувствовал себя сильным, даже очень сильным. Он включил в себе армейский режим: его цель – прорваться вперед.

– Прошу прощения. Вы говорите по-французски?

Он только что заметил проходившего мимо клирика – не какого-нибудь сановника, а обычного священника в черной сутане с