И очередная картинка: эти зубы на пугающем и в то же время охваченном ужасом лице он уже видел. И не только в Варанаси… где-то еще. Ах да, на репродукции. Разинутый рот, шляпа, сутана… Он помнил немного картин, но эту запомнил хорошо. Сидящий в кресле прелат, вцепившись в подлокотники, скалится в безмолвном крике. Работа Фрэнсиса Бэкона…[147]

Ему вдруг показалось, что ключ ко всей этой истории – в этом образе. Картина английского художника была в каком-то смысле единственно возможным объяснением.

Эти размышления заняли сотую долю секунды между ужасом и жаждой жизни, ступором и реакцией. Когда наконец пальцы Мерша сжали рукоятку пистолета, монстр уже исчез.

Мерш поднялся на одно колено и попытался открыть дверь, но она не поддавалась. Антуан запер ее, прежде чем сбежать. Мерш снова уронил револьвер и схватился за голову. Его трясло. Прошло несколько секунд, прежде чем он понял, что его трясет от рыданий, а влага, заливающая ему лицо, – это не пот, а слезы.

Она всегда будет помнить эту деталь.

Лампочка в комнате, свисающая с потолка раскаленной луковицей. Пыльная лампочка желтоватого стекла, давно отслужившая свое, освещала обстановку, которая была ей под стать: покосившийся платяной шкаф, три ветхие кровати, кособокий столик на одной ножке со щербатым кувшином, не говоря уже о потрескавшихся стенах с покоробившимися обоями… Эта комната принадлежала миру бабушек, обветшалых загородных домов, убогих семейных пансионатов…

По правде говоря, было только четыре часа и солнце на улице сияло во всю силу. Но из осторожности они закрыли ставни.

Мерш вернулся с «исповеди» в невменяемом состоянии и наотрез отказывался хоть что-нибудь рассказать о своей встрече. Его одержимость перешла на новую ступень: теперь целью стало устранение кардинала Антуана.

– Ты планируешь сделать то же самое, что в Варанаси? – спросила Николь.

– Ситуация такая же. Нет причин менять стратегию.

Мерш сидел в изголовье своей кровати, прислонившись к стене и скрестив ноги, как садху. Николь и Эрве устроились на другой половине кровати. Эрве скручивал косяк, Николь играла с брелоками на своем браслете. Маслянистый свет, освещавший военный совет, придавал их лицам оттенок пергамента.

– Это же чудо, что нам удалось спастись в прошлый раз! – воскликнула она.

– В чудеса надо верить, – усмехнулся Жан-Луи, – особенно в Риме. Не вынуждай меня повторять: у нас нет никаких доказательств, никаких улик, ни одного факта против Антуана. Мы не можем позволить себе начать расследование, которое займет годы и не даст результата.

– Жан-Луи прав.

Эрве двумя пальцами разглаживал косяк, словно это был патрон для ручного пулемета. Мальчик обрел уверенность – без сомнения, результат пережитого страдания.

– Есть только одно решение, – настаивал он. – Атаковать.

– Вы оба сошли с ума.

– Ты можешь остаться здесь, – резко возразил Мерш.

Николь не поддалась на эту новую провокацию. Эрве курил, распространяя пахучие облачка дыма.

Мерш вынул из нагрудного кармана листок бумаги, сложенный вчетверо.

– Антуан живет здесь. Дворец в квартале Борго, рядом с Ватиканом, на виа делла Кончильяционе. Я наведался туда. У входа стоят два швейцарских гвардейца, вот и все.

– И?..

– Вы будете их отвлекать, пока я не проникну внутрь.

– А потом? – спросил Эрве, протягивая ему косяк.

– Остальное – мое дело.

– Нет! Даже не думай, что мы как идиоты будем стоять перед входом, пока ты разыгрываешь грандиозный спектакль «Жан-Луи против Антуана».

Николь перехватила косяк – члены военного совета передавали его по кругу, как трубку мира, – и добавила:

– Антуан опасен. Есть у него телохранители или нет, не важно, проблема в нем.

– Я готов с ним встретиться, – ответил Мерш с тем лихорадочным блеском в глазах, который появился у него после возвращения из Сант’Анны.

Николь сделала затяжку – просто чтобы подстегнуть свои мысли.

Мерш, казалось, терял равновесие, и без того неустойчивое. И они с Эрве были не лучше. Рассуждали о казни кардинала в нескольких шагах от базилики Святого Петра, спокойно куря марихуану.

В Варанаси им повезло – новичкам всегда везет. Но здесь?

– Прошу прощения, что напоминаю, – решительно произнесла она, – но из нас всех я одна знаю Рим.

– Мы в курсе.

Дым разделял их, затуманивал мысли.

– Виа делла Кончильяционе – одна из самых оживленных в городе. Она забита туристами. Даже в полночь. Даже в два часа ночи.

– Тем лучше. Вам будет легче отвлечь охрану. А я в это время проникну в дом.

– Ты знаешь, в какой части дворца он живет?

– Нет.

– Все это пустая болтовня, – сказала Николь, возвращая «пятку» Эрве.

– Что ты предлагаешь? – окончательно рассердился Мерш.

Николь раскрыла ладони – ее кольца отразили желтоватый свет, протянув лучики по комнате, как на фотографиях автодорог с длинной выдержкой, вошедших в моду несколько лет назад.

– Мы идем туда прямо сейчас. Осматриваем место и находим другие варианты. Кухня. Парковка. Вход для доставщиков товаров. Не важно, что-нибудь. Мы проникаем в здание и ждем.

– Чего?

– Когда вернется кардинал. Прячемся поближе к лестнице или к лифту. Так мы узнаем, на каком этаже находятся его апартаменты.

Мерш всеми легкими жадно вдыхал дым. Николь подумала о Марлоне Брандо, о Кёрке Дугласе, о Ли Марвине. О печати страдания на лицах всех этих американских звезд, в которых влюблялись юные девушки, и она в том числе. Мерш принадлежал к тому же типу мужчин.

– Мне этот план кажется сомнительным.

Николь прыснула – трава делала свое дело.

– Так в нашей истории все сомнительно, абсолютно все! С первой же секунды, как мы начали расследование!

Эрве тоже засмеялся, и Мерш сдался. Теперь они хохотали втроем, до слез – и еще раз пустили по кругу косяк.

Да, им определенно было над чем смеяться. И смешнее всего была их беззаботность. Они шли вперед, уверенные в справедливости своего дела, даже не сознавая до конца, что идут, чтобы убить – или умереть самим. Возможно, так пьянит война или революция.

Или просто молодость.

Но они и были молоды.

Дети, которые тщетно пытаются выглядеть солидными.

Николь не хотелось читать им лекцию об истории Рима, но она знала, как появилась виа делла Кончильяционе. Построенная при Муссолини в 1930-х годах, эта широкая артерия, соединяющая центр Рима и Ватикан, не пользовалась доброй репутацией – она символизировала фашизм, бредни дуче, но и примирение Рима с Ватиканом.

Что до Николь, то ей всегда нравилась массивная прямоугольная архитектура без вывертов и завитушек, как в квартале Всемирной выставки – чистом районе-призраке, словно сошедшем с полотна де Кирико[148].

Здесь все было по-другому. От выстроенных по линейке зданий, одновременно массивных и абстрактных, контрастирующих своими жесткими очертаниями с мягкостью однородного колорита – бежевого, коричневого, розового, охряного, каштанового, песочного, карамельного, – веяло уютом и типично римским добродушием. Но самое главное, эта улица выходила на площадь Святого Петра, как песчаная река вливается в океан золота.

Короче говоря, они «выдвинулись на место», как говорят в полиции… по крайней мере, так выражался Мерш. Свернули направо – на виа дель Эрба, вдоль