— Дым?

— Ну да. А в дым бросать красители, чтобы дым токроваво-красный, то синий, то вовсе тошнотворно зеленый… Там под сценой пусто?Вот туда посадить пару ребят с кузнечными мехами, пусть раздувают.

Его лицо вытянулось, а я увлекся, продолжал развивать тему,как это будет здорово, когда эти попы как будто бы прямо из ада, из адскогопламени, девицу выкрасить красным, будто дьяволица в свежей крови невинных младенцев…

Его лицо начало синеть, в глазах появилось отвращение,прервал резко:

— Хватит!.. Ты с ума сошел!.. Как такое можно?

— А что? — удивился я. — Везде так делают.

Он поперхнулся, смотрел на меня, отшатнувшись, так, чтообразовалось два подбородка. До этого их как бы и не было, красивоемужественное лицо сильного волевого человека на склоне лет, а сейчас складкикак у шарпея, сразу волевая каменномордость потерялась, а это не есть гут. Длянего, а вот для меня самое то, только не знаю еще, что с этой гутью делать.

К нам робко приблизился молодой священник, поклонился,спросил виновато:

— Великий Властелин Зла, тут один прихожанин наисповеди признался, что виновен в анальном грехе с нашими мальчиками из певчегохора… А я, как на грех, не успел спросить у настоятеля, что за это причитается.

Де Жюрминель гнусно ухмыльнулся, посмотрел в мою сторону.Глаза блеснули молодо, он каркнул:

— Ну как? Слышал?

— Слышал, — подтвердил я.

— И как тебе это?

Я пожал плечами:

— Я не силен в этом, но знаю точно, что пастор Шлаг втаких случаях давал мальчикам шоколадку и стакан кагора.

Священник застыл с открытым ртом, а де Жюрминель быстропосинел, как спелый баклажан. Дыхание его прервалось, глаза вылезли из орбит, япожал плечами. Подумаешь, да у нас все священники — педофилы. Вон даже половинакардиналов призналась, а вторую половину, что не признались, уличили. Тоже мне,придумали комнату пыток! Сводил бы я вас на концерт наших звезд, вас бы там отомерзения вывернуло, такие вы силы Зла.

— Ну, — выдохнул де Жюрминель, — ну ты и… Ты,оказывается, еще опаснее, чем я ожидал!

— В не ту среду попал кристалл, — поясниля, — но растворяться в ней не стал. Кристаллу не пристало терять чертыкристалла. Это сказал человек, побывавший в дерьме раньше меня.

Он смотрел на меня почти со страхом:

— И он уцелел?

— Я тоже уцелел, — ответил я туманно. —Просто переболел… теперь у меня иммунитет, как к свинке. Но много нашихполегло, ты прав.

— Осман! — проговорил он, опомнившись, я уловил вего игривом голосе нотку сожаления. — Он твой… Увы, Га-корд, все хорошеекогда-то кончается. Мы и так чересчур затянули, не находишь? Как жаль, что неувидишь, как я создаю несокрушимую армию, а потом вторгнусь с нею в те миры,откуда ты прибыл!

— Брось меня в темницу, — предложил я, — и ябуду свидетелем твоих побед.

Он покачал головой:

— Предложение отменяется.

— Разве не хочешь увидеть, как я в бессилии грызу цепи,как завидую тебе?

Он вздохнул:

— Хочу. Не человек я, что ли? Но такие послаблениясвоим слабостям чреваты… Осман!

— Да, мой господин!

— Руби.

Сильные пальцы заломили мне руки, я выгнулся от резкой болив суставах, рухнул на колени. Грубые пальцы ухватили меня за волосы. Ячувствовал, как тянут, стараясь сделать мою шею тоньше, чем у гуся. Один изстражников слева от меня сказал торопливо:

— Только не промахнись, дурило.

— Не боись, — раздался зычный голос Османа. —Я всегда делаю чисто. И красиво…

Я прохрипел с отчаянием:

— Погоди, погоди! Я же имею право на последнее слово?Он покачал головой:

— Ни последнего слова, ни последнего поцелуя, ни дажепоследнего взгляда. Осман! Приступай. Чтоб через пять минут голова этого дуракаторчала на колу над воротами.

Я сказал в отчаянии:

— Да, ты победил, победил!.. Но больше всего я жалею,что никто, увы, никто так и не узнает тайного слова, что открывает твой КаменьСилы…

Он вскинул руку, останавливая палаш Османа, с жадностьювсмотрелся в мое искаженное мукой лицо. Проговорил медленно, еще раздумывая иподбирая слова:

— Я придумал, как заставить тебя страдать еще больше…Эй, Гастон!

Стражник подбежал, вытянулся:

— Слушаю!

— Принеси тряпку да попрочнее! Быстро.

Стражник исчез, буквально через минуту уже протягивал деЖюрминелю дурно пахнущую тряпку, которой явно вытирали коней. Де Жюрминельсделал всем знак отодвинуться, тряпку деловито скатал в ком, приблизил губы кмоему уху и тихо сказал очень отчетливо:

— Камень Силы, где, кстати сказать, спрятана и моясмерть, открывается словами: «Во имя бога Кокацетля, его детей и потомства!»

В следующее мгновение его лицо хищно изменилось, одной рукойухватил меня за челюсти, сдавил, челюсти разжались, он буквально вбил в роттуго свернутую тряпку, превратив в кляп. Я задыхался, глаза полезли на лоб,тряпка не только закрыла рот, не давая даже замычать, но наполовину перекрыладыхалку.

Он отодвинулся, заулыбался, в глазах дьявольское веселье. Ячувствовал, что на моем лице в самом деле глубочайшее отчаяние, ведь не могудаже выкрикнуть вслух, дабы хоть кто-то запомнил, сохранил, а потом найдетсясмельчак, что все же доберется до этого гада, разобьет двери сокровищницы ивыкрикнет заметное слово…

— Вот-вот, — сказал он с удовлетворением, —наконец-то я заставил тебя страдать!.. Наконец-то в твоих глазах настоящаямука. Ты бы видел свою рожу! Это же надо такое отчаяние, а? Умираешь, унося ссобой величайшую из тайн! И не можешь выкрикнуть в надежде, что услышат хотя быстражники!

Я с трудом замычал, руки дернулись с намерением выдернутькляп, но тяжелая цепь не пустила. Де Жюрминель впервые захохотал, широко раскрываяпасть с дивными, в самом деле белоснежными зубами. Захохотал всласть, до слез,даже головой замотал, а когда совладал с собой, слабо махнул Осману, показалжестом, что голову мою срубить и насадить на пику. А потом все сжечь, а пепелразвеять.

Осман грубо ухватил меня за голову, пригнул. Я упал наколени. Он, держа одной рукой за волосы, другой широко замахнулся. Свистапалаша я не услышал, зато донесся другой свист, он показался мне знакомым, тутже справа и слева послышались крики страха и боли. Я инстинктивно рванулся всторону, больно дернуло за волосы, и в деревянную колоду с неприятным стукомвонзилось лезвие. Сам Осман изогнулся, обе руки задрались в красивом жесте,словно вынимал меч из-за спины, но на самом деле пальцы скребли оперение толстойдеревянной стрелы, просадившей его шею насквозь, острие вылезло почему-то изсередины груди.