Затянутый в черный кожаный реглан, взлохмаченный, с короткойбородкой, обливающей впалые щеки, с мрачным взглядом провалившихся серых глаз,которые от злости и усталости казались черными, в дверях со вскинутой рукой стоялАндрей Туманский… призрак, возникший из давно, давно минувших и забытых дней,от которых Марина отвернулась, отреклась всей душой, всем существом своим.

Нет, это не он, это какой-то комиссар Юрский!

Человек в черном реглане брезгливо поглядел на женщин,которые с трудом, со слезами, униженно поднимались с полу.

– Они будут судимы революционным судом! – повторил ипереступил через Марину, которая не могла найти сил подняться. Переступил, какчерез труп.

Марина близко увидела грязную подошву его сапога.Показалось, сейчас он наступит ей на лицо! Резко дернулась, хрипло вскрикнулаот боли в разбитой голове – и потеряла сознание.

Комиссар Всеволод Юрьевич Юрский, Андрей Туманский, товарищПавел тож, оглянулся на распластанную на полу доброволицу, поморщился:

– Перевяжите ей голову! – и пошел дальше, не узнав ее,мгновенно забыв о ней.

Не до того было! Сейчас, на его глазах, при его участиивершилась История!

* * *

– Погоди, я сам! – крикнул Шурка, вскакивая, и в то жемгновение грянул выстрел.

Нет, не Настена спустила курок, она и не успела выстрелить.Пуля, прилетевшая из сада и разбившая левую створку окна, вонзилась в стену надШуркиной головой. И в то же мгновение мимо просвистела другая пуля, разбившаяправую створку окна. Она вылетела в сад…

Стреляли из дому! Из-за спины!

Шурка обернулся: высокий человек в длинном черном пиджаке ивидной из-под него тельняшке, в мятой фетровой шляпе на голове стоял в дверях,держа в руке маузер, из длинного ствола которого курился дымок.

– Брось ружье, – приказал он Настене, не сводя, впрочем,пристального взгляда синих глаз с Русанова. – Я его прикончу раньше, чем тыуспеешь выстрелить.

Все. Вот и все… Шурка слишком хорошо знал этот пристальный ив то же время равнодушный синий взгляд, чтобы надеяться, будто ошибся.

Он услышал, как громыхнул об пол приклад: Настенаповиновалась.

– А теперь встань в тот угол, – приказал Мурзик, по-прежнемуглядя на Шурку. – А то юбку кровью забрызгает, не отстираешь потом!

– Нет! – вскрикнула Настена, кидаясь на него со сжатымикулаками, но Мурзик отпрянул, выстрелил, и пуля вонзилась в пол у ее ног.Брызнула щепа.

Настена замерла.

– Следующая твоя будет, – спокойно предупредил Мурзик. –Жить надоело?

– Да без него мне жизнь не в жизнь! – заломила руки Настена.

– Ишь ты! – удивился Мурзик. Так сильно удивился, что дажемаузер опустил. – Он тебе кто? Хахаль? Любовник?

– Кабы так, – пробормотала Настена. – Да тебе что с того?Одно скажу: убьешь его, тогда убей и меня сразу. Положи нас рядом, чтоб хоть всмерти…

У нее перехватило горло.

Шурка стоял, глядя исподлобья. Ну и играет им судьба! Надоже, такое совпадение – чтобы именно Мурзик… в Доримедонтово… именно Мурзик иименно туда, где от него спасался Шурка Русанов! Он не чувствовал сейчасничего, кроме досады: доспасался! Давно надо было уехать, может, в городе-тоцелей был бы! Но он сидел тут из-за Настены. Да, чего теперь от себя таить –из-за нее. А теперь и ее не успел получить, только руки обжег, и с жизньюпростится. Только и останется – быть с ней в одну могилу зарытым. Нет, в однуяму сброшенным. А то и ямы им искать не станут, просто так пристрелят даоставят валяться здесь же, в светелке, под старыми портретами Эвочки и Лидочки,а дом, конечно, сожгут. Ну что ж, вот и будет им с Настеной совместныйпогребальный костер, будто в Древней Элладе!

И мысли его вдруг, как за спасением, унеслись в этуневероятную Древнюю Элладу, где море, и солнце, и полуобнаженные, полухмельные,удивительно красивые люди, а может, боги, сошедшие на землю… И никаких тебевойн и страхов, и все бессмертны, и не слышно стрельбы – только крики «Эвойе,Вакх, эвойе!», и почему-то цветут там неведомые огневые цветы, те самые, окоторых писал столь любимый отцом Бальмонт:

Будем, как солнце, всегда молодое,

Нежно ласкать огневые цветы.

Счастлив ли? Будь же счастливее вдвое,

Будь воплощеньем внезапной мечты!

Наверное, только в самые последние, предсмертные минутыприходит к человеку такой вот невероятный, такой блаженный бред. А может, этоотворяются пред ним те самые врата, в которые он войдет – вот сейчас, вотсейчас войдет…

– Ну нет! – куражась, развел руками Мурзик, переводя синие,лютые глаза то на Настену, то на Шурку. – Как это – рядом вас положить? Не-ет,невозможно сие. Кабы вы были муж да жена, кабы повенчаны были, тогда ладно. Авы-то никто друг другу… Не по-людски это. Не по совести! Грешно!

– Ты! – яростно выкрикнула Настена. – Да кто ты такой, чтобынас совестить! Ты разве поп? Ты пришел сюда, кровь пролил, и еще прольешь, атуда же, о грехе твердишь…

– Ну, какой же я поп? – с некоторым смущением развел рукамиМурзик и смешно махнул «маузером». – Я анархист. Слыхали про таких? Анархия –мать порядка. Среди анархистов нет попов. Нам они и не надобны. Мы одним словомможем узаконить все, что надо. А вот хотите, я вас повенчаю сейчас по-нашему,по-анархистски? А потом, как ты и хотела, в одну могилу. Хотите?

Настена так и рванулась вперед:

– Да! Да!

И упала в ноги Мурзику:

– Сделай так, Христа ради, и тебе зачтется! И воздастся!

– Вот уж верно… За все, надеюсь, ему воздастся… – проскрипелШурка сухим, неузнаваемым голосом. – Кого ты молишь, Настена, перед кемунижаешься? Он же убийца! У него руки по локоть в крови, а ты перед ним наколенках ползаешь!

Однако Настена словно не слышала: с безумным, молитвеннымвыражением смотрела снизу вверх на Мурзика, шептала пересохшими от жара надеждыгубами:

– Повенчай нас! Повенчай!