новая, Свободная Франция! Армия генерала де Голля беспрерывно пополняется, набирает силу. Ночами через пролив Ла-Манш тайно пробираются к британским берегам баркасы, заполненные рыбаками, рабочими, фермерами. Не всем сопутствует удача, но смертельная опасность не останавливает смельчаков. Да и в самой поверженной стране французский народ взялся за оружие, которого, увы, слишком, слишком мало у него. Повстанцы организуют диверсии на заводах, на железной дороге, поднимают восстания, строят баррикады…

– Вот только мы здесь, – голос Роже сорвался, он как-то сразу сник весь, словно постарел на глазах, – вот только мы здесь, здоровые, крепкие парни, вынуждены бездействовать. Хуже того, работая на этих тупоголовых бюргеров, мы фактически воюем против своего народа, против собственной совести. Если бы вы знали, как это мучает, как бесит меня…

– Нам ли не знать этого, Роже? – с укором сказала я. – Ведь мы в таком же положении, как и вы, если еще не в худшем: они, фашисты, смертельно ненавидят нас, русских. Нас тоже пригнали сюда силой, и мы также, если честно поразмыслить, действуем подневольно против своих, против своей Родины. Простит ли она нас когда-либо за это?.. Кстати, Роже, – я переменила тему, – а как поживает ваша невеста Жаннет? Она по-прежнему в отряде Сопротивления?

Роже расплылся в улыбке и сразу опять стал совсем юным парнишкой. Юным, черноволосым, с ярко-голубыми глазами и с неправдоподобно седыми висками.

– С нею, слава Кристосу, все в порядке. Мне удалось найти луч, и я регулярно получаю коротенькие весточки от нее и от родных. – Он сказал «штраль» – «луч» – вероятно, имел в виду «канал» или что-то в этом роде. – Я написал ей как-то, что познакомился с русской девушкой, которая назвала ее «Жанной д’Арк…» Она, Жаннет, шлет вам привет.

Мы расстались совсем друзьями. Крепко пожав всем руки, Роже торопливо побежал к покинутой им повозке, а мы вскоре отправились на обед. Беседа с французом оставила в душе какое-то чистое, светлое чувство, которое не покидало до самого вечера и которое не сумел даже погасить грозный рык вернувшегося перед концом работы и тотчас пожаловавшего на поле Шмидта: «Проклятые лодыри, дармоеды! Почему так мало сделали?»

И сейчас, когда уже все записано здесь, в сердце царят покой и надежда. Может быть, и правда наши не бездействуют, а идут, идут вперед, прорываются с боями сюда, к нам. 800 километров – их ведь надо отбить, вырвать у озлобленных неудачами фрицев. Они же, завоеватели, уже так вольготно расположились в России, такими владыками чувствовали себя на нашей земле, в наших домах! Великий Бог, дай силу нашим воинам одолеть малой кровью оголтелых фашистов, помоги могучим ударом вышвырнуть их из пределов России! Дай силы и всем нам, невольным изгоям, выдержать все испытания, выжить, дождаться своих.

Завтра снова воскресенье. Прошло две недели, как мы не виделись. Я чувствую, почти уверена, что завтра он придет. Нельзя же, в самом деле, так долго и, главное, без всякого основания злиться из-за ничего. Нет письма. Но может, он и прав – зачем писать, когда можно все высказать словами.

…А что, если не придет? Совсем никогда, никогда не придет? Об этом лучше не думать.

Да, чуть не забыла. Вчера получила сразу три письма – от Зои, от Маргариты и от Миши Эйдемиллера. Письма хорошие, полностью соответствуют нашим мыслям и настроению (сейчас мне некогда их пересказывать – уже очень поздно), а главная новость, что Маргарита все-таки приедет к нам. Точную дату не называет, но пишет – скоро. Как я хочу увидеть ее и маленькую Гренку! А о маме и говорить нечего, она уже сейчас планирует, где разместить дорогих гостей, чем угощать их.

А из дома писем так больше и нет. Что там делается? Как живут (или, упаси Боже, уже не живут?) дед Иван, Тася, Женька? Где-то сейчас Курт Келлерман – мой «мнимый жених», «сын богатого фабриканта»? Небось драпает изо всех силенок (а может, уже и не драпает?) в сторону своего Фатерланда?

27 мая

Четверг

Господи, отведи от меня беду! Не дай, не дай случиться ужасному горю! Заболела мама. Вчера во время работы (пололи морковь), случайно обернувшись, я увидела – она в какой-то неловкой, странной позе полулежит в борозде. «Наверное, шибко устала спина, решила отдохнуть», – подумала я. В это время вдали, возле усадьбы, затарахтел мотоцикл, на дороге показалось облачко пыли.

– Эй, хватит лодырничать! – шутливо крикнула я маме. – Смотри, твой либер Шмидт жалует сюда.

Но к моему удивлению, она и не подумала подняться. Испуганная, я сорвалась с места, подбежала к ней. Лицо ее было иссиня-бледным, из-под платка выбились на лоб влажные пряди. Серые губы слабо шевельнулись: «Больно, – невнятно произнесла она, показав рукой на грудь. – Вот тут… Нечем дышать».

У меня ноги враз сделались «ватными», ужас сжал сердце.

– Сима! Леонид, Миша, – скорей сюда! – крикнула я, не оборачиваясь. – Мама… Маме плохо!

Подняв обмякшее тело, мы перенесли ее на край межи, положили на зеленеющую густо траву. Миша, сорвав с плеч куртку, осторожно подложил ее маме под голову. В это время и подошел к нам Шмидт.

– Вас ист лос? Что случилось? – спросил он, угрюмо посмотрев на маму. – Что вдруг за беготня? Почему она разлеглась?

– Разве вы не видите, что ей плохо, очень плохо! – закричала я. – Она надорвалась на вашей проклятой работе! «Разлеглась»… Как у вас язык повернулся?!

– Не ори! Что раскричалась? – Шмидт озадаченно посмотрел на меня. – Надорвалась… Вы надорветесь – как же! Болезнь никого не спрашивает, когда ей прийти… Зачем так подняли ей голову? Надо, наоборот, опустить ниже. Еще ниже… А на грудь положите мокрую тряпку. – Привычно ссутулившись, он повернулся, пройдя несколько шагов, недовольно буркнул через плечо: – Не трогайте ее сейчас, пусть немного отлежится. А к вечеру Михель запряжет лошадь и отвезет ее домой. А сейчас все по местам! Лось! Нечего там стоять и пялиться! Принимайтесь за работу! Помните, мне бездельники не нужны.

Сволочь пузатая! Черствый, бездушный, бессердечный хам!

Мы все посоветовались, и после работы я зашла в дом к Шмидту. Он вышел в прихожую в очках, в подтяжках поверх трикотажной рубашки, с газетой в руках, спросил с ноткой тревоги: «Ну что? Еще жива?»

Я сказала умоляюще:

– Господин Шмидт, пожалуйста, позовите врача или кого знающего. Мы заплатим марки. Я знаю, ведь в деревне есть лекарь. Нельзя же, чтобы больной человек оставался без всякой помощи.

Шмидт отвел глаза в сторону: «Лекарь сейчас в отъезде. И вообще, я думаю – он тут бесполезен… Я видел Ану, когда Михель