вез ее. Ты должна понять – твоя мать безнадежна. Поверь, в этих делах я знаю толк. – Он вышел за мной, плачущей, следом на крыльцо. – Я должен тебя предупредить: если болезнь Аны затянется, я вынужден буду отправить ее в Мариенвердер, в лечебницу для „восточных рабочих“. Мне никто не разрешит кормить даром всяких немощных».

Ну что тут сказать? У меня нет больше слов для этого злобного выродка! Я твердо знаю только одно: всеми силами буду препятствовать исполнению планов Шмидта. Ведь я знаю, уже наслышана про эти «лечебницы» – там запросто умертвляют тяжелых больных. Не лечат, а умертвляют!

Весь вечер мы с Симой и Нинкой просидели возле маминой кровати, утешали ее, как могли, вспоминали вслух довоенную жизнь. Она должна верить, говорили, еще все вернется. Она поправится, должна поправиться! Мы еще увидим Ленинград, свою Стрельну, встретимся со всеми, кто дорог.

Приходила фрау Гельб, принесла банку с темной, резко пахнущей валерианой и мятой жидкостью. «Это – хорошее снадобье от болезни сердца, – сказала она. – Я сама приготовила отвар. Пусть Анна принимает через каждые три часа по четверть стакана. Вот увидите, ей станет лучше».

Она ласково обняла меня за плечи:

– Не надо так отчаиваться, девочка. Все мы во власти Всевышнего. Лучше помолись Богу, чтобы он отвел от тебя беду.

Я и молюсь! Я так молюсь, как никогда еще не молилась! Великий Боже, Пресвятая Божья Матерь! Помогите, помогите, помогите ей поправиться, пошлите ей здоровье! Пусть лучше я заболею, только бы ей стало лучше, только бы она поднялась снова на ноги…

29 мая

Маме не лучше. Снадобье Гельбихи пока не помогает. С работы я возвращаюсь домой в страхе, в липком, противном поту. Боюсь открыть в комнату дверь – посмотрит ли она на меня, откроет ли глаза навстречу?

Мама, видимо, понимает мое состояние, пытается бодриться; когда вхожу – через силу улыбается серыми губами. Но я же вижу – ей плохо, плохо, плохо! Недавно потрогала ее пульс. Я совсем не разбираюсь в этом деле, но слабое, едва заметное, беспорядочное трепыханье под пальцами испугало меня.

Вчера днем Василий подсказал идею, и после работы я не выдержала: едва заглянув домой, побежала к Степану. Нина, выслушав меня, сразу пошла за Джоном. Тот явился тотчас, не успев снять рабочую робу, не смыв пыль с лица. Увидев его, я невольно залилась слезами.

– Джонни, у меня мама умирает. Говорят – безнадежна… Ее хотят отправить в Мариенвердер, в лечебницу для «восточников». Там она точно погибнет.

Он сел со мной рядом, взял мои руки в свои, гладил, как маленькую, по голове.

– Не плачь. Расскажи все по порядку. Обрисуй мне ее болезнь.

Выслушав, поднялся на ноги.

– Я сделаю все, что в моих силах, обещаю! Попытаюсь достать необходимое лекарство. И сразу принесу. Жди! Ну, пожалуйста, успокойся…

Домой я возвращалась и впрямь вроде успокоенная. Почему-то сразу поверила Джону, поверила, что он и в самом деле сделает все, что в его силах. Но вот уже прошли сутки, а его пока нет. Все еще нет.

Сейчас сижу возле кровати мамы с тетрадкой на коленях. Все уже спят, задремала и она. А я вся в нерешительности – описать ли вчерашнее гнусное происшествие, или не стоит пачкать эти страницы? Все было так ужасно – так ужасно, грязно и подло! Пожалуй, все же опишу – просто необходимо, чтобы никогда не забылись эти мерзости и унижения, через которые приходится здесь проходить.

Вечером, когда мама задремала – это было уже после моего возвращения от Степана, – я решила сбегать на несколько минут в конюшню, принять обычный холодный душ. Уже начало смеркаться. Скотный двор был пуст – коровы давно находятся на летнем выгоне, лишь в противоположном конце помещения глухо ворочался, изредка гремел вдетым в ноздри кольцом громадный, страшно злой бык, прозванный нами «Тойфелем» («Чертом»). Когда проскальзывала сквозь скрипучие ворота, показалось, что в хозяйском доме стукнула едва слышно, словно ее только что осторожно прикрыли, входная дверь. С бьющимся сердцем посмотрела в щель – нет, тревога ложная, все вокруг тихо.

Я уже выключила обжигающе-ледяной душ и только собралась, как всегда, растереться полотенцем, как вдруг услышала скрип ворот. Возле двери, в синем сумеречном свете стоял Шмидт. Не спуская с меня глаз, он нашарил сзади рукой щеколду, накинул ее на крюк.

Инстинктивно я прикрылась полотенцем, с ужасом смотрела на приближающегося Шмидта. Сделав несколько шагов вперед, он вдруг пошатнулся, – с изумлением и с отвращением я подумала, что он в стельку пьян.

– Иди ко мне… – Его голос звучал необычно просительно и хрипло. Рукой он указывал на лежащие в ближнем от него закутке спрессованные кубы сена. – Ну, иди же, иди сюда! Не бойся меня. Я доставлю тебе удовольствие, обещаю. Не смотри, что я стар, – я еще в силе. Ну? Не упрямься! Ведь ты живешь – я знаю! – живешь или с Леонардом, или с кем-то из тех оболтусов – парней, что постоянно шляются к вам. Не может быть, чтобы ты была нетронутая.

Он сделал еще шаг. Трясущейся, пухлой, в коричневых пятнах рукой стал расстегивать брючный ремень.

– Ну, что ты медлишь? Давно уже присматриваюсь к тебе. Угоди мне, и я возьму тебя в свой дом, а Линду прогоню… Завтра же с утра отправлюсь в город за лучшим доктором, привезу его к твоей матери. Он вылечит ее, и она тоже станет жить в моем доме – ухаживать за моей фрау. Ну?! Я жду! Не придешь сама – возьму силой!

Господи! Что делать? В панике я скользнула взглядом вокруг и увидела вдруг за душевой установкой подвешенную к боковой жерди косу. Какой же Гельб умница, что забыл убрать ее в сарай! Мгновенье – и острая, сверкающая стальным лезвием коса оказалась у меня в руках. Полотенце соскользнуло с моих плеч, я стояла перед Шмидтом совсем нагая. И вдруг неожиданное спокойствие овладело мною – я совершенно точно знала, что сейчас сделаю, поэтому ничуть не волновалась.

– Слушайте… Слушайте меня внимательно, господин Шмидт. Если вы сейчас же, сию секунду не откинете засов и не уберетесь отсюда, я разрублю вас пополам вот этой косой! Клянусь вам, я сделаю это. Пусть я умру потом мучительной смертью, но и вас тоже не будет на земле… А ну, быстро открывай дверь и мотай отсюда вон, старый пошляк!

В наступившей тягостной тишине Шмидт мгновение помедлил, затем потянулся к щеколде. Раздался знакомый, такой желанный скрип. Я услышала совершенно трезвый голос:

– Психопатка!..