Конец холодной войны и мирный распад советской империи тоже связывают с большей свободой перемещений человека и распространения информации в конце ХХ столетия[737]. К 1970–1980-м гг. попытки Советского Союза укрепить свою власть тотальным контролем над информационным пространством и передвижениями людей уже всерьез мешали развитию страны. Конечно, с точки зрения современной экономики обходиться без ксерокопий, факсов и персональных компьютеров (не говоря уже о зарождающемся интернете) — это полный абсурд. Но дело еще и в том, что руководство страны не могло и дальше ограждать ученых и мыслителей от идей, проникающих с процветающего Запада, как не могло и держать послевоенное поколение в неведении о существовании рок-музыки, модных джинсов и других привилегий личной свободы. Михаил Горбачев был человеком космополитических вкусов и ввел в свою администрацию аналитиков, учившихся и бывавших на Западе. Советское руководство формально заявило о своей поддержке прав человека, подписав в 1975 г. Хельсинкские соглашения, и международные сети активистов-правозащитников пытались побудить население СССР требовать их соблюдения на практике. Горбачевская политика гласности позволила Александру Солженицыну в 1989 г. издать свой «Архипелаг ГУЛАГ», а дебаты в Совете народных депутатов транслировались по телевидению, демонстрируя миллионам россиян жестокость прошлого советского правительства и несостоятельность существующего[738]. Кремниевые микросхемы, реактивные самолеты и электромагнитные волны распространяли идеи, разъедающие железный занавес. Хотя сегодня кажется, что авторитарный Китай опровергает гипотезу, что технологии и путешествия являются силами либерализации, его нынешнее правительство несопоставимо менее кровожадно, чем закрытый режим Мао, — и в следующей главе это будет доказано цифрами.

Может быть еще одна причина, почему антивоенные чувства наконец укоренились. Динамика насильственных смертей в Европе (рис. 5–18) представляет собой кривую с тремя пиками — религиозные войны, французские революционные и Наполеоновские войны и две мировые, а за ними следуют протяженные долины, причем каждая расположена ниже предыдущей. После каждого гемоклизма мировые лидеры пытались, и небезуспешно, снизить вероятность повторения аналогичной катастрофы. Конечно, их соглашения и договоренности долго не держались, и изучение истории без опоры на цифры может создать впечатление, что дни Долгого мира сочтены и что вот-вот разразится еще бо́льшая война. Однако пуассоновское распределение войн не показывает ни периодичности, ни циклов нарастания и разрядки напряжения. Ничто не мешает миру учиться на своих ошибках и каждый раз опускать вероятности войн еще ниже.

Ларс-Эрик Седерман вновь обратился к Канту и заметил одну тонкость в его рекомендациях по достижению вечного мира. Кант не испытывал иллюзий относительно того, что национальные лидеры будут достаточно проницательны, чтобы вывести условия вечного мира из первичных принципов; он понимал, что им придется учиться на горьком историческом опыте. В эссе под названием «Идея всеобщей истории во всемирно-гражданском плане» Иммануил Кант писал:

Седерман предположил, что теорию Канта о мире через научение стоит совместить с теорией мира через демократию. Хотя все государства, включая демократии, в первое время довольно воинственны (ведь многие демократии выросли из великих держав) и любая страна может оказаться внезапно втянутой в ужасную войну, возможно, демократии лучше других умеют учиться на своих ошибках — ведь они открыты информации, а их лидеры несут ответственность за свои действия[740].

Седерман вычислил историческую траекторию вооруженных противостояний с 1837 по 1992 г. по парам демократий и парам других стран (рис. 5–26). Понижающаяся зубчатая линия показывает, что вначале демократии были довольно воинственны и в дальнейшем время от времени переживали турбулентность, от которой уровень вооруженных конфликтов взлетал до небес. Но после каждого пика этот уровень быстро возвращался на землю. К тому же кривая обучаемости у зрелых демократий оказалась круче, чем у молодых. Автократии тоже возвращались к более мирному уровню после внезапного всплеска больших войн, однако делали это медленнее и неравномернее. Смутное представление о том, что после гемоклизма ХХ в. демократический мир «устал от войны» и «вынес уроки из своих ошибок», может содержать некоторую долю истины[741].

Антивоенные баллады 1960-х гг. настойчиво повторяли, что доказательства бессмысленности войн существовали всегда, только люди упрямо отказывались их видеть. «Сколько людей должно умереть, чтобы они осознали, что уже погибло слишком много? Ответ, мой друг, витает в воздухе». «Куда ушли солдаты? На кладбище, каждый. Неужели мы никогда ничему не научимся?» После 500 лет династических войн, религиозных войн, войн за суверенитет, националистических, идеологических, после множества малых войн на гребне распределения и нескольких кошмарных в его хвосте цифры позволяют предположить, что мы в конце концов взялись за ум.

Казалось бы, исчезновение самой серьезной угрозы в истории человечества заставит специалистов по международным отношениям вздохнуть с облегчением. Вопреки предсказаниям экспертов, советские танки не вторглись в Западную Европу, а Карибский, Берлинский и Ближневосточный кризисы не переросли в ядерный холокост[742]. Города не превратились в пепел; атмосфера не загрязнена радиоактивными осадками, Земля не задыхается в тучах пыли, заслонившей солнце, и виду Homo sapiens не грозит судьба динозавров. Да и объединенная Германия не превратилась в «четвертый рейх», и демократия не пошла по стопам монархии, а великие державы и развитые страны не развязали Третью мировую войну, но пришли к долгому миру, который становится все дольше. Наверняка эксперты уже несколько десятилетий отмечают улучшения в судьбах мира.