Бешеная русская большевичка! Я сгною тебя на своих полях. Ты будешь делать самую тяжелую, самую грязную и неблагодарную работу. И твоя мать, породившая такое отродье, сдохнет, сдохнет, сдохнет…

Отбросив косу в сторону, едва не теряя сознание (ведь только сейчас сама, своими руками чуть не убила человека!), второпях, путаясь в рукавах, я натянула платье, скомкав остальное белье в руках, опрометью кинулась из конюшни. Однако возле дома замедлила шаг. Необходимо успокоиться. Необходимо согнать с лица страх и ужас едва не случившегося. Надо ни в коем случае не подать никому вида, что что-то произошло. Это так грязно, так невыносимо грязно и омерзительно!

Всю ночь я не спала. Вставала неслышно к маме, следила за ее едва уловимым дыханием, а в промежутки осмысливала, пыталась осмыслить свою дальнейшую жизнь. Здесь, в Маргаретенхофе, мне больше не жить – это ясно. Куда же теперь? И как быть с больной мамой? Если Шмидт вышвырнет нас обеих – это убьет ее. Засадит ли меня одну в концлагерь или упечет в какое-либо адово место – ей тоже не быть живой.

Что же делать? Унизиться, просить прощения у этого жирного хряка? Вымаливать для нас двоих его хозяйскую милость? Но за что? Нет! Никогда! Завтра утром я просто подойду к нему и спокойно (только бы не сорваться в плач!), и спокойно так скажу: мол, я знаю, что не могу больше здесь оставаться, готова отправиться в любое, куда пошлет «арбайтзамт», место. Только прошу вас об одном: обождите несколько дней – пусть поправится моя мама. Мы уйдем обе. Это моя единственная просьба. Я не таю на вас зла, не таите и вы на меня, пожалуйста. Есть же в вас еще что-то человеческое…

Сочинив такой «монолог», все равно не могла уснуть. Теперь меня мучил вопрос: неужели и в самом деле я смогла бы зарубить его? И с ужасом вынуждена была признаться себе: да, смогла бы. Если бы все это произошло сейчас, после столь тяжелого душевного потрясения, пожалуй, дрогнула бы, не сумела. А тогда, в тот момент, – да, тогда я была готова к этому. Еще один его шаг, одно неосторожное движение – и я стала бы убийцей! Убийцей втройне! Какое счастье, что этого не случилось. Забылась только под утро и увидела кошмарный сон: растерзанный Шмидт с отринутой в сторону головой, бесчисленные клочья какого-то грязного тряпья, окровавленная коса…

Утром, когда Сима и мужчины пошли в сарай за тяпками (получили наряд «хакать» брюкву), я, словно забыв что-то, вернулась, с прыгающим где-то в горле сердцем подошла к медлившему возле крыльца Шмидту. Он не смотрел в мою сторону, но я видела, как побагровели его жирный затылок, собранная в складки шея.

– Господин Шмидт… – Срывающимся голосом (все-таки не сумела до конца достойно держать себя!) я изложила подготовленную ночью речь. Закончила ее так же: «…Есть же в вас еще что-то человеческое».

Я ждала бури, возможно, ледяного, непримиримого молчания, в лучшем случае обычного несдержанного «ора», но… но произошло нечто невероятное. Он искоса взглянул на меня, его голос звучал непривычно глухо, устало:

– Отправляйся в поле. О том, что произошло вчера, забудь! Я пошутил. Вернее, просто решил проверить тебя. Запомни: не было ничего и не могло быть! Понятно? Иди работай… Нет, постой… Вчера я стращал тебя, грозил… Не бойся, ничего этого не будет. Все пойдет как обычно. Да… Еще одно… В понедельник действительно в деревню возвратится лекарь. Я попрошу его – он посмотрит твою мать. Иди…

Господи! Что же случилось? Неужели до этого толстокожего борова что-то дошло, неужели ему, как и мне, нестерпимо стыдно и мерзко на душе за вчерашнее? А может, это просто обычная уловка и он, как и тогда, прошлой осенью, станет ожидать для расправы подходящего момента? Скажу лишь одно: как бы там ни было, а с моей души свалилась ужасная тяжесть.

30 мая

Воскресенье

Джонни прибежал рано утром. Еще не было шести часов. За окном царила синяя предрассветная мгла. Как обычно в воскресенье, все еще спали. Услышав тихий стук в окно, я, не сразу поняв, где стучат, спросонья ринулась к маме. Легкий, почти неслышный стук повторился. Уже сообразив, в чем дело, я поспешила открыть дверь.

– Джонни… Ты?

– Да… Здравствуй. Извини, я разбудил тебя. Понимаешь, я только что из города. Решил сразу… Ну, как ты? Как она?

– Да все так же. Проходи сюда, пожалуйста.

Я провела его на кухню, поправив на окне загнувшийся край одеяла, зажгла свет. Был он опять в Степановом рабочем пиджаке, в той же фуражке. Запустив руку в карман, принялся выкладывать на стол его содержимое. Четырехугольный темный флакон с яркой наклейкой. Еще один – круглый, поменьше. Тюбик с просвечивающимися сквозь прозрачную пленку желтыми крохотными таблетками. Ярко-зеленую квадратную упаковку, видно, тоже с облатками. Продолговатую оранжевую коробочку с крупным непонятным шрифтом.

– Вот тут все, что я сумел раздобыть. Я рассказал врачу – он тоже англичанин – симптомы болезни. Это – лучшее, что у них нашлось в госпитале. Меня заверили – должно помочь! Запомни, принимать надо так…

Он рассказывал, какие таблетки и сколько раз в день положено давать больной, через какие промежутки времени и сколько капель капать, когда поить микстурой… Я слушала, а по моему лицу катились и катились слезы. (Какая же я стала плакса за последнее время, просто противно самой себе!)

– Джонни, я так благодарна тебе! Я просто не могу выразить словами. Знай, я вечная твоя должница!

– Ну, ну, ну! Перестань же наконец реветь. Посмотри, скоро тут случится наводнение. – Пытаясь все превратить в шутку, Джонни пунцово покраснел. – О каком долге ты говоришь? Не обижай меня. Мы ведь друзья, верно? И я помог тебе, как друг. Смог помочь – и помог. Не смог бы – тогда так бы и сказал: извини, не могу… Я буду счастлив, если это пойдет на пользу твоей маме. И еще… если… если я никогда не увижу больше на твоем лице вот этого.

Неуверенным, робким жестом он легонько провел тыльной стороной ладони по моей щеке.

– Бедная моя. Ты так изменилась. Тебе очень плохо?

Его искренность и внезапное участие так потрясли, так перевернули мою душу, что я чуть было не открылась во всем этому, по сути дела, совсем незнакомому мне чужеземцу, чуть было не рассказала обо всех пережитых за последние двое суток перипетиях. Но вовремя остановилась.

– Ну, как ты думаешь. Еще бы не измениться! Шмидт сказал – она