походом в знаменитый рыбный ресторан в Потаксете – Прайс настойчиво упрашивал Лавкрафта попробовать моллюсков, хотя знал, что тот терпеть не может морепродукты. Реакция оказалась ожидаемой: «Прошу меня извинить, но пока вы тут поглощаете черт знает что, я пойду в закусочную напротив и съем сэндвич». По словам Прайса, такого рода брань можно было услышать от Лавкрафта лишь в самых крайних случаях. Думаю, то же самое относится и к письменной речи: самое страшное ругательство, которое мне удалось обнаружить среди его корреспонденции, – это «несусветная чертовня»10.

В конце июля Фрэнк Лонг вместе с родителями свозил Лавкрафта на выходные в Онсет, а с тридцать первого июля по второге августа у Говарда гостил Джеймс Ф. Мортон. Среди развлечений были долгие прогулки по сельской местности и прогулка на пароходе до Ньюпорта: там они посидели на тех самых береговых утесах, где двумя веками ранее несколько лет прожил Джордж Беркли.

Третья и последняя поездка Лавкрафта в Квебек пришлась на начало сентября, когда Энни преподнесла Лавкрафту запоздалый подарок на день рождения и отпустила его на неделю. Перед отъездом, второго сентября, он заехал в Бостон к Куку, а за следующие четыре дня в Квебеке постарался осмотреть все достопримечательности, которые упустил в прошлые разы. На один день он сумел вырваться в Монреаль – несмотря на современный вид, город ему понравился. Энни часто смеялась над стремлением Лавкрафта посещать одни и те же места снова и снова (особенно Чарлстон и Квебек)11, однако за последнее десять лет жизни он заметно расширил географию своих путешествий, особенно вдоль восточного побережья. При этом неудивительно, что его постоянно тянуло к средоточиям старины и очарования, ведь в таких местах у Лавкрафта возникала бесконечная череда воспоминаний, позволявшая его размышлениям влиться в исторический временной поток Северной Америки и европейцев – основателей колоний.

Осенью Лавкрафт осуществил еще одно давнее желание: провел День благодарения в Плимуте, где за триста двенадцать лет до того зародился этот праздник. Близилась зима, однако погода стояла теплая (около двадцати градусов), и он замечательно провел время: «Старый город просто чудесен… почти все время ушло на осмотр достопримечательностей, а вечером я наблюдал восхитительный закат с вершины Погребального холма. Залитая лунным светом гавань выглядела завораживающе»12.

В конце лета 1933 года Сэмюэл Лавмэн поведал Аллену Дж. Уллману, редактору издательства Альфреда А. Кнопфа, о произведениях Лавкрафта и показал ему «Грезы в ведьмовском доме». Первого августа Уллман написал Лавкрафту письмо с просьбой показать другие рассказы, и третьего числа Лавкрафт отправил редактору следующие семь работ: «Картина в доме», «Музыка Эриха Занна», «Крысы в стенах», «Загадочный дом на туманном утесе», «Модель Пикмана», «Цвет из иных миров» и «Ужас Данвича». По всей видимости, Уллмана они впечатлили, и тот передал (видимо, через Лавмэна), что хотел бы почитать и остальное – «все, что нравится мне самому и другим»13. В результате Лавкрафт прислал Уллману еще восемнадцать произведений, то есть почти все рассказы и повести, которые считал достойными.

Хотя прежде я обычно с сочувствием относился к упорному нежеланию Лавкрафта извлекать из своей работы прибыль, после прочтения его письма к Уллману, которое он отправил вместе с восемнадцатью рассказами, мне хотелось устроить ему настоящий разнос. В тексте всего послания Лавкрафт из соображений джентльменской скромности принижает свои заслуги, однако Уллман счел это за неуверенность. И неважно, что в некоторых высказываниях он действительно прав, но если Говард всерьез пытался договориться о публикации своего сборника в одном из самых престижных издательств Нью-Йорка, то не следовало сообщать, что текст «Усыпальницы» «слишком уж тяжеловесен», что «Храм» – «не самое примечательное произведение», что «Изгой» написан «в излишне помпезном стиле и страдает от банальной кульминации», что «Зов Ктулху» «не так уж плох» и прочее. По какой-то необъяснимой причине Лавкрафт не добавил в эту подборку два самых сильных произведения, «Хребты безумия» и «Тень над Инсмутом» – возможно, потому, что на тот момент они еще нигде не печатались.

Уллман ожидаемо отказался от выпуска сборника, из-за чего у Лавкрафта начался новый виток самобичевания. Впрочем, виной всему было не только неумение Лавкрафта выставить свою работу в выгодном свете. Уллман спросил у Фарнсуорта Райт из Weird Tales, сможет ли он продать тысячу экземпляров сборника рассказов Лавкрафта через свой журнал. Райт ответил, что не может гарантировать успешную продажу такого тиража, и Уллман сразу забросил эту идею14. Райт, пожалуй, слишком уж осторожничал, хотя его можно понять – во время Великой депрессии судьба самого журнала Weird Tales висела на волоске. При этом он только усложнил ситуацию, поместив в номере за декабрь 1933 года заманчивое объявление: «Надеемся в скором времени сообщить важную новость о рассказах Лавкрафта»15. Говарду пришлось объясняться перед всеми друзьями по переписке, которые увидели это уведомление.

При жизни Лавкрафт никогда не был так близок к выпуску собственной книги популярным издательством, как во время обсуждения вероятной сделки с «Кнопфом». Если бы все прошло успешно, его карьера – да и вся последующая история американской «странной» литературы (и здесь я вовсе не преувеличиваю) – сложилась бы иначе. Однако после четырех неудачных попыток издать сборник рассказов (до этого ему отказали в Weird Tales, «Патнэм» и «Вэнгард») Лавкрафт все больше сомневался в своем творчестве и следующие четыре года жизни пребывал в угнетенном состоянии, а незадолго до смерти вообще пришел к выводу, что беллетрист из него совершенно никудышный. Лавкрафт очень чувствительно реагировал на отказы, и в связи с этим прискорбным недостатком его характера мы лишились множества произведений, которые еще могли бы выйти из-под его пера.

В сентябре 1933 года начали выпускать журнал Fantasy Fan, который считается первым каноничным фан-журналом, посвященным «странной» литературе и фантастике и основавшим богатую, сложную и временами непокорную традицию фанатской деятельности в этой сфере, которая процветает и по сей день. Слово «фанат» (англ. fan – сокращенное от fanatic) вошло в обиход в Америке в конце девятнадцатого века как обозначение поклонников спортивных команд, а позже распространилось и на преданных почитателей любых других увлечений. С самого зарождения среди оттенков смысла этого слова были «слепое поклонение» и «незрелость», к которым, пожалуй, примешивалась еще и «ничтожность объекта почитания». В данном подтексте есть некая доля правды, однако не стоит забывать: есть фанаты фэнтези, а есть, к примеру, фанаты Бетховена.

Я не в силах объяснить, почему именно жанры фэнтези, ужасов и научной фантастики привлекают толпы поклонников, которым недостаточно просто читать и коллекционировать книги, но вдобавок хочется еще и писать об этих произведениях и