Хива, Хакира, Ува, Хото, Яся, Акутоку. Харамон им всем покровительствует. Пойдём, посмотришь.

Тем временем появился посланный от Харамона. Он сказал:

— Человека, который таким странным образом играл этим вечером на флейте, просят во дворец!

— Что бы там ни было, нужно делать, как он говорит. Всё обойдётся, — сказала старуха.

Харамон посмотрел на Тамаваку: «Сыграй-ка мне так, как ты играл сегодня вечером».

Тамавака взял флейту и начал играть. Его игра была бесконечно прекрасна.

— Моя жена днём и ночью тоскует по стране Тростниковой равнины, успокой её сердце своей игрой, — велел Харамон.

Тамаваку проводили к новому дворцу. Он стал играть возле дворца. Химэгими узнала его игру. «Вот ведь! — подумала она. — И как только он сумел добраться до этой страны!» Ей хотелось броситься к нему, схватиться за него. Но подумав тысячу и ещё сто раз, она решила, что так можно всё испортить, поэтому она просто слушала.

Синцу рассердилась: «Что же это получается!? С того момента, как появился этот паломник, она сама не своя!»

— Что ж, это понятно. В стране Тростниковой равнины флейта — важная вещь, там всё, даже простые люди проявляют склонность к музыке. А во дворцах великого Брахмы резвящиеся в прудах птицы — дикие утки, гуси, мандаринские утки, калавинки, павлины, Хоо — своими голосами подражают музыке. Сейчас, слыша эти звуки, она наверняка с тоской вспоминает родной край, отца с матерью. Понятно, что ей не по себе, — ответила Сякоцу.

Остальные с ней согласились:

— Конечно, это так.

Сидя в саду на песке, Тамавака всю ночь напролёт играл на флейте.

Тем временем государь соседней страны по имени Рюкю прислал гонца к Харамону.

— Львов и слонов развелось так много, и они столько едят, что народ бедствует. Государь приглашает вас приехать поохотиться, — передал гонец.

Харамон согласился, он взял с собой тысячу всадников, а сам уселся в колесницу, которая может пролететь три тысячи ри.

— Пусть жена утешится, слушая, как играет на флейте этот паломник. Я вернусь через пятьдесят дней. Вы, женщины, развлекайте и ублажайте её как следует. Если не сделаете, как я говорю, разорву всех вас на множество кусочков и выкину, — пригрозил Харамон.

Он вылетел, как ветер, из страны Расэн в страну Кэйсин[616].

Тем временем Химэгими сказала: «Всё это время паломник сидел на песке и наверняка совсем продрог. Пусть играет во дворце, в коридоре».

Тамавака снова принялся за игру.

Потом его пригласили в комнаты. Теперь супругов разделяла лишь перегородка. Химэгими сказала: «Я совершаю заупокойную службу по своей матери, если паломник будет семь дней играть на флейте, думаю, сердца богов и будд возрадуются. А вы, женщины, все как одна, внимайте. Для искупления ваших грехов это будет полезно».

— Хорошо, — ответили они.

Семь дней подряд подавали вино. Женщины напились и заснули. Как раз в тот момент, когда Химэгими думала, что она-то узнала Тамаваку, а как бы сделать, чтобы он увидел её, дунул ветер, занавеска, которая её скрывала, приподнялась, и Химэгими с Тамавакой встретились взглядами. Им не нужно было ничего говорить друг другу. Химэгими думала, что женщины им не помешают, ведь она семь дней угощала их вином, за эти семь дней они ни капельки не вздремнули и напились пьяными. Так что теперь они даже не могли добраться до своих постелей и заснули, где попало.

Когда наступила глубокая ночь, Химэгими отодвинула перегородку и сказала:

— Нам с тобой надо поскорее скрыться отсюда.

— Если можно было бы сделать так, как велит сердце, конечно, нужно было бы бежать. Но вот так, вдруг, скрыться невозможно. Если Харамон снова нас схватит, будет ещё хуже. Мне не жаль себя, а вот тебя — жаль. Так что давай, пока можно, побудем вместе. Я сыграю тебе на флейте, а ты послушаешь…

— Нет, бежим! Здесь есть колесница, которая может пролететь три тысячи ри, в ней улетел Харамон. Но есть ещё одна колесница, она может пролететь две тысячи ри, её и возьмём!

Они подошли к колеснице и сели в неё.

Летающей колеснице положено летать самой по себе, но поскольку это была колесница Харамона, она как будто не хотела лететь без хозяина. Когда эта колесница пролетает две тысячи ри, она сама собой останавливается, но сейчас она этих двух тысяч ри ещё не пролетела.

— Почему мы не летим?

Хотя все спали, женщина по имени Саранё — высокая, краснолицая, с густо окрашенными волосами — бодрствовала. Когда звуки флейты прекратились, она заинтересовалась, чем сейчас заняты Химэгими и паломник. Как раз когда Тамавака задавал свой вопрос, Саранё вскочила и побежала посмотреть. Как она и предполагала, ни Химэгими, ни паломника уже не было. Она подняла Дзинцу, Акутоку и ещё двух-трёх женщин. Поскольку ярко светила луна, освещая всё вокруг, женщины решили посмотреть, нет ли Химэгими в южном дворце. Они обежали вокруг всего дворца и увидели, что летучей колесницы нет на месте. Да, дела плохи — поняли женщины.

— Представляете, как разгневается Харамон! Плохо нам придётся! Несчастные мы! — заголосили они.

Из дворца выбежала женщина по имени Яся. На крайний случай, сказала она, имеются сигнальные барабаны, они стоят по одному на каждый ри. Яся ударила в первый барабан. Как только звук долетал, тут же били в следующий барабан, потом в следующий. Страна Кэйсин располагалась в пятистах ри, так что ударили в четыреста пятьдесят барабанов. Звук мгновенно достиг страны Кэйсин. Услышав его, Харамон встревожился:

— Это звук сигнального барабана! В стране Расэн что-то приключилось!

Он сел в летучую колесницу, которая может пролететь три тысячи ри, и прилетел за такое короткое время, какое требуется, чтобы отстричь прядь волос, Яся вышла его встретить и рассказала всё, как есть. Харамон разволновался: «Паломник, который здесь был, — это наверняка Тамавака из страны Тростниковой равнины. Но раз они взяли колесницу, которая может пролететь всего две тысячи ри, их будет просто догнать. Все за мной!»

Харамон был страшно зол. Никто и никогда не пребывал в таком страшном гневе. Таким может быть только Харамон. Волосы на голове у него торчали дыбом, глаза стали, как колёса. Он скрежетал зубами и беспрестанно подпрыгивал, вот как был он сердит.

Харамон мгновенно подлетел к колеснице Химэгими и Тамавака и собирался их схватить.

— Я уже говорил тебе, что своей жизни мне вовсе не жаль, но увидеть твои страдания — вот что горько! — сказал Тамавака.

— Что уж теперь говорить, делать нечего. Мы ведь с тобой дали друг другу клятву на две жизни[617], так что чем возвратиться в замок