так любима народом, что жалостлива ко всякому, как воистину добрая мать. Но Иоанну не жалость надобна, а мука, пытка нужна его духу, видно… И Стихиры государевы оттого же были так прекрасны и суровы, что писались не в тихой благости, но в муке. В высочайшем благом страдании его… Будто сам себя судил он, сам себе грозил от имени своего Архистратига.

Переведя неслышно дыхание за его спиной, воротившись к свету дня и голосам мастерской, Федька проводил до поры свои раздумья, будто вынырнул сам из глубокого омута. Было что-то, объединяющее любимые Иоанном лики и звуки – и его тайные мрачные неведомые чувства-воспоминания, что-то дремучее, сладостное, не отсюда совсем, которого Федька смутно хотел и явно боялся.

Запахи затворяемых красок, лака, дерева, крепкого рыбьего клея и мокрого холста, извести, смолы, окалины, лёгкого здорового пота работников, вьющиеся кое-где в лучах пылинки, вся эта размеренная сутолока и сосредоточенная суета успокаивали. Опять же помнилось, как сочиняли они с бойкими деревенскими девицами небывалую шубу для Велеса, как жарко топилась печка, смеялись непрестанно, горели глаза и губы, и как было всем хорошо…

– Федька!

– Здесь я, государь!

– Славно. Об чём думы?

– Да так, дивлюсь вот умению людскому, сколь всего ловко напридумано, руками сработано, и душою ведь тоже… Иное без души никак не соорудишь!

– Чтобы построить, и верно, душа нужна. Это разломать всё можно мигом, ни мысли тут, ни чувства не надо. Одна слепота и ярость, да ненависть…

– Почему так? Зачем так повелось, государь? Испокон веку ведь род людской о счастии, о возврате в Сад Эдемский мечтает, и нет мечты желаннее, как будто, ни для кого. Только вот много недоступно разумению моему такого, что людьми же и творится. Зачем так?..

– Вона куда ты завернул. Над сим высочайшие умы бились и ныне вопрошают, отчего это Ахиллесу вовек черепахи не догнать224.

– Мудрые говорят, в святости и отшельничестве спасение. А в миру никогда его не сыскать. Думаю я всё, с того, государь, раза, как ты мне про осифлян с нестяжателями рассудить приказал.

– Ну, и что же? Чего надумал? – Иоанн пристально поглядывал на своего кравчего. Стража стрелецкая с поклонами осталась у дверей домового храма, куда снова вернулись. Государь намеревался спуститься в подцерковье, через летописное хранилище в Никольском приделе, в тайник главных сокровищ казённых, и обычно один там бывал, но сейчас, как видно, решил с Федькой не расставаться. Они пошли дальше рядом, поджидая, когда явится по зову главный ключник и отомкнёт три тяжёлые двери вниз…

– Страдать мне в миру, не иначе.

– Ах, так ты об себе печалишься, что ли?

– Да… нет! Нет, государь, я…

– Полно, Федюша, полно, ненаглядный, – снова поймав в сеть смятения, Иоанн погладил его по бархатистой щеке, повелительно и нежно. – Верно и славно, что об себе размышляешь. Помнишь ведь, чей потомок ты. Святитель земли Русской, Алексий, тоже от мира удалился было, так как пречист душою был и высок помыслами. Да воротился в чине патриаршем на тяжкий крест мирской, и многие лета доблестью смирял раздоры и неправду вкруг себя, и ему лишь обязаны мы становлением другого святого воина-защитника нашего – князя Донского Димиртия Иоанновича. Каково-то ему было, и соблазн оставить грешное стадо брести, как ему сообразно, уж верно не раз и не два ему мнилось наградою высшей. Но долг его ещё выше был, и жертва великая не напрасна… До последнего часа. Вот на кого нам глядеть следует, с кого брать пример мужества и чести земной.

Федька сглотнул, волнуясь необычайно… Семейная быль о святителе Алексии, конечно же, гордостью всего рода Плещеевых являлась225. Такое глубокое чувство от государя увидеть в память его было для Федьки упоительно. Он вздохнул поглубже, собравшись ответом выразить этот свой восторг, да тут послышались голоса, и шаги ключника.

Будто положили сверху большущую перину – ни единого звука больше не доносилось оттуда, от Слободского шумного обыкновенного дня. Ни единого лучика света извне не осталось, только трепетала немного вновь зажжённая лампадка, подвешенная у воздушного лаза, забранного частой чугунной решёткой, говоря о том, что тяга хорошая и ровная. Расставив фонари, куда государь указал, хранитель передал ему с глубоким поклоном связку ключей на большом позолоченном кольце, и отправился по ступеням к выходу, ожидать часа затворить сокровищницу, как только государь скажет.

Федька втянул ноздрями. Здесь совсем не отдавало плесенью и сыростью, обычной в глубоких подпольях. Добрые умельцы выводили эти стены и отдушины, ведь предстояло им заключать в себе величайшие и бесценные вещи, прежде обитавшие в тайниках Кремля… Было тут прохладно, но не холодно, всюду по свободным сторонам имелись открытые шайки и короба с просушенным песком и всякие орудия, дабы в случае чего справиться быстро и с искрой, и с протечкой, а для оборения влаги воздушной, извечного врага любого хранилища, где открытым огнём ничего протопить нельзя, были разложены мешки и мешочки с солью, тоже распахнутые. Мимо одного проходя, Федька макнул в него палец и облизал.

Прошли по двойным подклетам, под сводами красивого рисунка, всюду с резными замковыми розетками в шелыгах226, на которых висели бронзовые паникадильца на крюках, в третью комнату. Под расписанным «под кирпичики» сводом остановились, Федька принялся возжигать паникадильца с величайшей осторожностью. Здесь начиналось хранилище второй и третьей государевой казны, размещённых по рухлядной, постельной, и вожделенной Федькой оружейной палатам.

Где-то рядом в глубине, в нишах, на кипарисовых опорах, дремали до поры полотнища стягов, и средь них – Великий государев, лазорева атласа, златошитый, со Христом на белом коне, и алый, «намоленный», Казанский, под коим царь тот поход вёл. Федька, как думал об этом, так точно пьяный делался. Он-то едва от материного подола оторвался, а государь на свою первую победу выходил… Как оно – пред всем миром стоять, за весь мир отвечая?! О-о, тут не только головою и честию, тут самой душою ведь дерзаешь! Что после Летописец о том поведает потомству, каким словом тебя поминать станут, какою мерой судить… Прочесть хотелось о том целое сказание, о бытности под стенами, и задумках и хитростях, о решительных главных бросках, и о том, как была объявлена победа. О том, как, весь в сияющих златом доспехах, под пение священников, готовый на подвиг и на гибель, стоял государь надо всем, молодой и прекрасный, точно орёл небесный… Как звонили благовесты всюду, быстрее гонцов любых о победе глася до самой Москвы… Но вот государь почему-то о Казани не особо с ним разговорчив был. Другое дело – Полоцк. Тут и голос Иоанна крепнул и бодрился, и взор горел гордостию. Батюшка как-то обмолвился, что