Люди, пекущиеся о всечеловеческом благе, не приучены замечать тех, кто рядом, чье назначение на земле, по убеждению этих атлантов, лишь облегчать великую жизнь. Маркс считал справедливым то, что верный соратник его субсидирует, почти содержит. Когда же его друг-благодетель потерял свою любимую женщину, великолепный атлет интеллекта не мог придумать двух теплых слов, чтоб выразить хоть крупицу сочувствия. Впрочем, кто ж мог ему благодетельствовать? – служить ему было счастьем и милостью, неоценимым подарком судьбы! О Ленине я и не говорю – этот не понимал вообще такой «категории», как сострадание. Допущенные пред светлые очи имели одно лишь великое право – молитвенно, благоговейно внимать.

Проходил мимо аккуратного домика с келейкой-мансардой на втором этаже и подумал: чего бы я не отдал, чтобы быть нынче в тридцатилетнем возрасте, сидеть за столом в этом укрытии и писать, писать, писать до безумия! Подумать только: тебе лишь тридцать и впереди, по крайней мере, еще сорок лет бесцензурного творчества!

Известная формула Шопенгауэра о том, что ясность изложения обеспечивается ясностью мысли, так и осталась неуслышанной (хотя и никем не опровергнутой). Возможно, намеренно неуслышанной. Особенно к ней невосприимчива каждая новая генерация в период своего утверждения. Она в это время буквально исходит стремлением к эзотеричности и умилительной гордыней: «Немногим дано меня понять!»

Кто не прошел опьянения юностью? Все мы знали, что такое бессмертие, знали, что никогда не умрем.

С дней молодости, а теперь и подавно, каждая прожитая минута, в которую я не извлек из себя новых строчек, кажется мне преступной.

Сделал немало, смог немного.

«Баста, иду доживать свой век». Сколько раз начинал я свой новый день с этого мудрого заклинания. А доживать не хватает духа. Все мало мне изведенной бумаги.

Станиславский повторял то и дело: «Надо дотрудиться». Да, надо. Есть мужицкий наказ: «Помирать собрался, а рожь сей». По течению только мусор плывет.

(26 октября 1998 г.) Был нынче на празднике столетия МХАТа и сразу же вспомнил, как в ноябре девятьсот девяносто первого года побывал на юбилее вахтанговцев. Все, что испытывал я тогда, вновь испытал сегодня вечером. Какое зеркальное повторение еще одного печального пира во время еще одной чумы. Вновь – погребение эпохи. Тогда хоронили советско-партийную, теперь отмечают конец либеральной. Но та длилась дольше, чем семьдесят лет, а этому чахлому уродцу, приговоренному с первого шага, с избытком хватило всего семи.

Вокруг все те же знакомые лица «всей Москвы» – toute la Moscou – министры, депутаты, приспешники, взмыленные фавориты режима, испускающего свой дух на глазах, отыгранные, ненужные карты изжитой бомондианской колоды. Озираются нервные литераторы, толпятся критики и критикессы – увядшие старики и старухи, которых когда-то я знал молодыми. Идет фантомное торжество несуществующего театра.

Спустя два часа я вышел на улицу, на свежевымощенный Камергерский, остановился у памятника, открытого утром. Спустя девяносто четыре года после кончины в Баденвейлере Антон Павлович вернулся в Москву. В Москву, в которую он так рвался… Долго же пришлось ему ждать!

Писатель может лишь умереть, читатель – что много страшнее – вымереть. Жаль все же, что в двадцать первом столетии книги перестанут читать.

Интерлюдия

В Коста-Рике я видел тсан-тса – сушеную голову человека. Была с кулачок, черты резкие, четкие – женщина, юная индианка. Казалось, она готова ожить, рассказать, как жила эту тысячу лет. Я всматривался, не мог отойти, было не по себе, страшновато. Попробовал заслониться абстракцией: вот так же когда-нибудь наша словесность, высушенная движением времени, воззрится печальными очами на разглядывающего потомка, мечтая ожить и заговорить. Потом подумалось проще и жестче: такой может быть моя голова, высохшая, вся с кулачок, горько хранящая свою тайну, молящая правнука не отвернуться, выпустить ее слово наружу.

Что человечество не умнеет, как говорится, еще полбеды…

Однажды приходит скверный сезон, когда успехи уже не радуют, а неудачи еще огорчают. Доброе слово, которое слышишь, подсказано щедрому человеку не твоею заслугой, а твоей выслугой. Тут велика цена достоинства. Стоит им хоть разок поступиться – сразу начнутся тяжкие дни.

Метелили всласть, хвалили сквозь зубы.

Не знаю, удалась ли мне жизнь, но образ жизни, пожалуй, удался.

Итак, несгибаемый графоман, ты все ж решил писать «Невидимок» и начал свою сорок пятую пьесу?

Конец света втягивает в единое поле взгляды, культуры и мирочувствия. То же можно сказать о конце человека. Если вполне по-европейски относишься к жизни как к сюжету, то восприятие мудрецами Тибета умирания как искусства так естественно и закономерно. В этой точке Восток и Запад сошлись.

Десяток коротких дней декабря остались девяносто восьмому. Вступаю в 1999-й, год двух невеселых юбилеев. Второго мая будет полвека со дня моего дебюта в столице. Помню премьеру в Малом театре моей наивной студенческой пьесы, помню, как шел после нее по улицам первомайской Москвы, еще не веря тому, что случилось. По-южному жаркая весна, ночь праздника, я молод и счастлив, всего лишь двадцать четыре года, и все впереди, громадная жизнь. Подумать, что нынче четыре месяца меня отделяют от этой даты – полвека на московской афише. После этого весеннего дня так же стремительно пронесется еще полгода и мне исполнится (если ничего не случится) три четверти века – страшно представить! Неужто были Баку, парапет, бульвар, Каспийское море, солнце, которое с апшеронским неистовством жгло мою неспокойную кровь? Неужто были рядом родители и еще не было сестры? Не верится. Лучше об этом не думать.

При полном отсутствии житейской хватки прожить столько лет и среди них столько дней, о которых можно вспомнить с приятностью – нельзя пожаловаться на судьбу! Тем более, что, хотя умом я понимал резон конформизма, помнил, что нет такой идеи, которая стоила бы твоей жизни, мой норов, который и был начинкой отпущенных мне скромных способностей, так и не пришел в соответствие с программой моего жизнетворчества. Мне фантастически повезло. Я был нацелен на катастрофу.

Все-таки Парандовский был прав: «Смерть – огромное событие в жизни писателя».

Эпитафия Свифта исполнена мудрости и покоя: «Негодование уже не терзает его сердца». Усмешка вслед жизни с ее страстями.

Уэллс не смирился в свой смертный час – из горла вырвался гневный клекот: «Будьте вы прокляты! Я предупреждал вас».

В старину собирали узелок с вещами в ту, дальнюю дорогу – «смертное». Вот так, даже сами того не ведая, всю свою жизнь мы выбираем – что положить нам в тот узелок. И в срок, когда нет уже