Трудно было представить, из-за чего так горячился Калганов,но горячился он искренно. Митя беззаветно входил в его интересы.

– Ну, да ведь коли высекли! – крикнул он хохоча.

– Не то чтобы высекли-с, а так, – вставил вдруг Максимов.

– Как так? Или высекли, или нет?

– Ктура годзина, пане? (который час?) – обратился соскучающим видом пан с трубкой к высокому пану на стуле. Тот вскинул в ответплечами: часов у них у обоих не было.

– Отчего не поговорить? Дайте и другим говорить. Коли вамскучно, так другие и не говори, – вскинулась опять Грушенька, видимо нарочнопривязываясь. У Мити как бы в первый раз что-то промелькнуло в уме. На этот разпан ответил уже с видимою раздражительностью:

– Пани, я ниц не мувен против, ниц не поведзялем. (Я непротиворечу, я ничего не сказал.)

– Ну да хорошо, а ты рассказывай, – крикнула ГрушенькаМаксимову. – Что ж вы все замолчали?

– Да тут и рассказывать-то нечего-с, потому все это одниглупости, – подхватил тотчас Максимов с видимым удовольствием и капелькужеманясь, – да и у Гоголя все это только в виде аллегорическом, потому что всефамилии поставил аллегорические: Ноздрев-то ведь был не Ноздрев, а Носов, аКувшинников – это уже совсем даже и не похоже, потому что он был Шкворнев. АФенарди действительно был Фенарди, только не итальянец, а русский, Петров-с, имамзель Фенарди была хорошенькая-с, и ножки в трико хорошенькие-с, юпочкакоротенькая в блестках, и это она вертелась, да только не четыре часа, а всеготолько четыре минутки-с… и всех обольстила…

– Да за что высекли-то, высекли-то тебя за что? – вопилКалганов.

– За Пирона-с, – ответил Максимов.

– За какого Пирона? – крикнул Митя.

– За французского известного писателя, Пирона-с. Мы тогдавсе вино пили в большом обществе, в трактире, на этой самой ярмарке. Они меня ипригласили, а я перво-наперво стал эпиграммы говорить: «Ты ль это, Буало, какойсмешной наряд». А Буало-то отвечает, что он в маскарад собирается, то есть вбаню-с, хи-хи, они и приняли на свой счет. А я поскорее другую сказал, оченьизвестную всем образованным людям, едкую-с:

Ты Сафо, я Фаон, об этом я не спорю,

Но, к моему ты горю,

Пути не знаешь к морю.

Они еще пуще обиделись и начали меня неприлично за эторугать, а я как раз, на беду себе, чтобы поправить обстоятельства, тут ирассказал очень образованный анекдот про Пирона, как его не приняли вофранцузскую академию, а он, чтоб отмстить, написал свою эпитафию длянадгробного камня:

Ci-gît Piron qui ne fut rien

Pas même académicien.[26]

Они взяли да меня и высекли.

– Да за что же, за что?

– За образование мое. Мало ли из-за чего люди могут человекавысечь, – кротко и нравоучительно заключил Максимов.

– Э, полно, скверно все это, не хочу слушать, я думала, чтовеселое будет, – оборвала вдруг Грушенька. Митя всполохнулся и тотчас жеперестал смеяться. Высокий пан поднялся с места и с высокомерным видомскучающего не в своей компании человека начал шагать по комнате из угла в угол,заложив за спину руки.

– Ишь зашагал! – презрительно поглядела на него Грушенька.Митя забеспокоился, к тому же заметил, что пан на диване с раздражительнымвидом поглядывает на него.

– Пан, – крикнул Митя, – выпьем, пане! И с другим паномтоже: выпьем, панове! – Он мигом сдвинул три стакана и разлил в них шампанское.

– За Польшу, панове, пью за вашу Польшу, за польский край! –воскликнул Митя.

– Бардзо ми то мило, пане, выпием (это мне очень приятно,пане, выпьем), – важно и благосклонно проговорил пан на диване и взял свой стакан.

– И другой пан, как его, эй, ясневельможный, бери стакан! –хлопотал Митя.

– Пан Врублевский, – подсказал пан на диване.

Пан Врублевский, раскачиваясь, подошел к столу и стоя принялсвой стакан.

– За Польшу, панове, ура! – прокричал Митя, подняв стакан.

Все трое выпили. Митя схватил бутылку и тотчас же налилопять три стакана.

– Теперь за Россию, панове, и побратаемся!

– Налей и нам, – сказала Грушенька, – за Россию и я хочупить.

– И я, – сказал Калганов.

– Да и я бы тоже-с… за Россеюшку, старую бабусеньку, –подхихикнул Максимов.

– Все, все! – восклицал Митя. – Хозяин, еще бутылок!

Принесли все три оставшиеся бутылки из привезенных Митей.Митя разлил.

– За Россию, ура! – провозгласил он снова. Все, кроме панов,выпили, а Грушенька выпила разом весь свой стакан. Панове же и не дотронулисьдо своих.

– Как же вы, панове? – воскликнул Митя. – Так вы так-то?

Пан Врублевский взял стакан, поднял его и зычным голосомпроговорил:

– За Россию в пределах до семьсот семьдесят второго года!

– Ото бардзо пенкне! (Вот так хорошо!) – крикнул другой пан,и оба разом осушили свои стаканы.

– Дурачье же вы, панове! – сорвалось вдруг у Мити.

– Па-не!! – прокричали оба пана с угрозою, наставившись наМитю, как петухи. Особенно вскипел пан Врублевский.

– Але не можно не мець слабосьци до своего краю? – возгласилон. (Разве можно не любить своей стороны?)

– Молчать! Не ссориться! Чтобы не было ссор! – крикнулаповелительно Грушенька и стукнула ножкой об пол. Лицо ее загорелось, глазазасверкали. Только что выпитый стакан сказался. Митя страшно испугался.

– Панове, простите! Это я виноват, я не буду. Врублевский,пан Врублевский, я не буду!..

– Да молчи хоть ты-то, садись, экой глупый! – со злобноюдосадой огрызнулась на него Грушенька.

Все уселись, все примолкли, все смотрели друг на друга.

– Господа, всему я причиной! – начал опять Митя, ничего непонявший в возгласе Грушеньки. – Ну чего же мы сидим? Ну чем же нам заняться…чтобы было весело, опять весело?

– Ах, в самом деле ужасно невесело, – лениво промямлилКалганов.

– В банчик бы-с сыграть-с, как давеча… – хихикнул вдругМаксимов.

– Банк? Великолепно! – подхватил Митя, – если только панове…

– Пузьно, пане! – как бы нехотя отозвался пан на диване…