– Чего тебе грустно? Я вижу, тебе грустно… Нет, уж я вижу, –прибавила она, зорко вглядываясь в его глаза. – Хоть ты там и целуешься смужиками и кричишь, а я что-то вижу. Нет, ты веселись, я весела, и ты веселись…Я кого-то здесь люблю, угадай кого?.. Ай, посмотри: мальчик-то мой заснул,охмелел, сердечный.

Она говорила про Калганова: тот действительно охмелел изаснул на мгновение, сидя на диване. И не от одного хмеля заснул, ему сталовдруг отчего-то грустно, или, как он говорил, «скучно». Сильно обескуражили егопод конец и песни девок, начинавшие переходить, постепенно с попойкой, в нечтослишком уже скоромное и разнузданное. Да и пляски их тоже: две девкипереоделись в медведей, а Степанида, бойкая девка с палкой в руке, представляявожака, стала их «показывать». «Веселей, Марья, – кричала она, – не то палкой!»Медведи наконец повалились на пол как-то совсем уж неприлично, при громкомхохоте набравшейся не в прорез всякой публики баб и мужиков. «Ну и пусть их, нуи пусть их, – говорила сентенциозно Грушенька с блаженным видом в лице, –кой-то денек выйдет им повеселиться, так и не радоваться людям?» Калганов жесмотрел так, как будто чем запачкался. «Свинство это все, эта вся народность, –заметил он, отходя, – это у них весенние игры, когда они солнце берегут во всюлетнюю ночь». Но особенно не понравилась ему одна «новая» песенка с бойкимплясовым напевом, пропетая о том, как ехал барин и девушек пытал:

Барин девушек пытал,

Девки любят али нет?

Но девкам показалось, что нельзя любить барина:

Барин будет больно бить,

А я его не любить.

Ехал потом цыган (произносилось цыган), и этот тоже:

Цыган девушек пытал,

Девки любят али нет?

Но и цыгана нельзя любить:

Цыган будет воровать,

А я буду горевать.

И много проехало так людей, которые пытали девушек, дажесолдат:

Солдат девушек пытал,

Девки любят али нет?

Но солдата с презрением отвергли:

Солдат будет ранец несть,

А я за ним…

Тут следовал самый нецензурный стишок, пропетый совершеннооткровенно и произведший фурор в слушавшей публике. Кончилось наконец дело накупце:

Купчик девушек пытал,

Девки любят али нет?

И оказалось, что очень любят, потому, дескать, что

Купчик будет торговать,

А я буду царевать.

Калганов даже озлился:

– Это совсем вчерашняя песня, – заметил он вслух, – и ктоэто им сочиняет! Недостает, чтобы железнодорожник аль жид проехали и девушекпытали: эти всех бы победили. – И, почти обидевшись, он тут же и объявил, чтоему скучно, сел на диван и вдруг задремал. Хорошенькое личико его несколькопобледнело и откинулось на подушку дивана.

– Посмотри, какой он хорошенький, – говорила Грушенька,подводя к нему Митю, – я ему давеча головку расчесывала; волоски точно лен игустые…

И, нагнувшись над ним в умилении, она поцеловала его лоб.Калганов в один миг открыл глаза, взглянул на нее, привстал и с самымозабоченным видом спросил: где Максимов?

– Вот ему кого надо, – засмеялась Грушенька, – да посиди сомной минутку. Митя, сбегай за его Максимовым.

Оказалось, что Максимов уж и не отходил от девок, изредкатолько отбегал налить себе ликерчику, шоколаду же выпил две чашки. Личико егораскраснелось, а нос побагровел, глаза стали влажные, сладостные. Он подбежал иобъявил, что сейчас «под один мотивчик» хочет протанцевать танец саботьеру.

– Меня ведь маленького всем этим благовоспитанным светскимтанцам обучали-с…

– Ну ступай, ступай с ним, Митя, а я отсюда посмотрю, как онтам танцевать будет.

– Нет, и я, и я пойду смотреть, – воскликнул Калганов, самымнаивным образом отвергая предложение Грушеньки посидеть с ним. И всенаправились смотреть. Максимов действительно свой танец протанцевал, но, кромеМити, почти ни в ком не произвел особенного восхищения. Весь танец состоял вкаких-то подпрыгиваниях с вывертыванием в стороны ног, подошвами кверху, и скаждым прыжком Максимов ударял ладонью по подошве. Калганову совсем непонравилось, а Митя даже облобызал танцора.

– Ну, спасибо, устал, может, что глядишь сюда: конфеткухочешь, а? Цигарочку, может, хочешь?

– Папиросочку-с.

– Выпить не хочешь ли?

– Я тут ликерцу-с… А шоколатных конфеточек у вас нет-с?

– Да вот на столе целый воз, выбирай любую, голубиная тыдуша!

– Нет-с, я такую-с, чтобы с ванилью… для старичков-с… Хи-хи!

– Нет, брат, таких особенных нет.

– Послушайте! – нагнулся вдруг старичок к самому уху Мити, –эта вот девочка-с, Марьюшка-с, хи-хи, как бы мне, если бы можно, с неюпознакомиться, по доброте вашей…

– Ишь ты чего захотел! Нет, брат, врешь.

– Я никому ведь зла не делаю-с, – уныло прошептал Максимов.

– Ну хорошо, хорошо. Здесь, брат, только поют и пляшут, авпрочем, черт! подожди… Кушай пока, ешь, пей, веселись. Денег не надо ли?

– Потом бы разве-с, – улыбнулся Максимов.

– Хорошо, хорошо…

Голова горела у Мити. Он вышел в сени на деревянную верхнююгалерейку, обходившую изнутри, со двора, часть всего строения. Свежий воздухоживил его. Он стоял один, в темноте, в углу и вдруг схватил себя обеими рукамиза голову. Разбросанные мысли его вдруг соединились, ощущения слились воедино,и все дало свет. Страшный, ужасный свет! «Вот если застрелиться, так когда жекак не теперь? – пронеслось в уме его. – Сходить за пистолетом, принести егосюда и вот в этом самом, грязном и темном углу и покончить». Почти с минуту онстоял в нерешимости. Давеча, как летел сюда, сзади него стоял позор,совершенное, содеянное уже им воровство и эта кровь, кровь!.. Но тогда былолегче, о, легче! Ведь уж все тогда было покончено: ее он потерял, уступил, онапогибла для него, исчезла – о, приговор тогда был легче ему, по крайней мереказался неминуемым, необходимым, ибо для чего же было оставаться на свете? Атеперь! Теперь разве то, что тогда? Теперь с одним по крайней мере привидением,страшилищем, покончено: этот ее «прежний», ее бесспорный, фатальный человекэтот исчез, не оставив следа. Страшное привидение обратилось вдруг во что-тотакое маленькое, такое комическое; его снесли руками в спальню и заперли наключ. Оно никогда не воротится. Ей стыдно, и из глаз ее он уже видит теперьясно, кого она любит. Ну вот теперь бы только и жить и… и нельзя жить, нельзя,о, проклятие! «Боже, оживи поверженного у забора! Пронеси эту страшную чашумимо меня! Ведь делал же ты чудеса, Господи, для таких же грешников, как и я!Ну что, ну что, если старик жив? О, тогда срам остального позора я уничтожу, яворочу украденные деньги, я отдам их, достану из-под земли… Следов позора неостанется, кроме как в сердце моем навеки! Но нет, нет, о, невозможныемалодушные мечты! О, проклятие!»