– Куда это вы? – тревожно спросила Грушенька.

– В один миг вернемся, – ответил Митя. Какая-то смелость,какая-то неожиданная бодрость засверкала в лице его; совсем не с тем лицомвошел он час назад в эту комнату. Он провел панов в комнатку направо, не в ту,в большую, в которой собирался хор девок и накрывался стол, а в спальную, вкоторой помещались сундуки, укладки и две большие кровати с ситцевыми подушкамигорой на каждой. Тут на маленьком тесовом столике в самом углу горела свечка.Пан и Митя расположились у этого столика друг против друга, а огромный панВрублевский сбоку их, заложив руки за спину. Паны смотрели строго, но с видимымлюбопытством.

– Чем моген служиць пану? – пролепетал маленький пан.

– А вот чем, пане, я много говорить не буду: вот тебеденьги, – он вытащил свои кредитки, – хочешь три тысячи, бери и уезжай кудазнаешь.

Пан смотрел пытливо, во все глаза, так и впился взглядом влицо Мити.

– Тржи тысенцы, пане? – Он переглянулся с Врублевским.

– Тржи, панове, тржи! Слушай, пане, вижу, что ты человекразумный. Бери три тысячи и убирайся ко всем чертям, да и Врублевского с собойзахвати – слышишь это? Но сейчас же, сию же минуту, и это навеки, понимаешь,пане, навеки вот в эту самую дверь и выйдешь. У тебя что там: пальто, шуба? Ятебе вынесу. Сию же секунду тройку тебе заложат и – до видзенья, пане! А?

Митя уверенно ждал ответа. Он не сомневался. Нечточрезвычайно решительное мелькнуло в лице пана.

– А рубли, пане?

– Рубли-то вот как, пане: пятьсот рублей сию минуту тебе наизвозчика и в задаток, а две тысячи пятьсот завтра в городе – честью клянусь,будут, достану из-под земли! – крикнул Митя.

Поляки переглянулись опять. Лицо пана стало изменяться кхудшему.

– Семьсот, семьсот, а не пятьсот, сейчас, сию минуту в руки!– надбавил Митя, почувствовав нечто нехорошее. – Чего ты, пан? Не веришь? Невсе же три тысячи дать тебе сразу. Я дам, а ты и воротишься к ней завтра же… Датеперь и нет у меня всех трех тысяч, у меня в городе дома лежат, – лепеталМитя, труся и падая духом с каждым своим словом, – ей-богу, лежат, спрятаны…

В один миг чувство необыкновенного собственного достоинствазасияло в лице маленького пана:

– Чи не потшебуешь еще чего? – спросил он иронически. – Пфе!А пфе! (стыд, срам!) – И он плюнул. Плюнул и пан Врублевский.

– Это ты оттого плюешься, пане, – проговорил Митя какотчаянный, поняв, что все кончилось, – оттого, что от Грушеньки думаешь большетяпнуть. Каплуны вы оба, вот что!

– Естем до живего доткнентным! (Я оскорблен до последнейстепени!) – раскраснелся вдруг маленький пан как рак и живо, в страшномнегодовании, как бы не желая больше ничего слушать, вышел из комнаты. За ним,раскачиваясь, последовал и Врублевский, а за ними уж и Митя, сконфуженный иопешенный. Он боялся Грушеньки, он предчувствовал, что пан сейчас раскричится.Так и случилось. Пан вошел в залу и театрально встал пред Грушенькой.

– Пани Агриппина, естем до живего доткнентным! – воскликнулбыло он, но Грушенька как бы вдруг потеряла всякое терпение, точно тронули еепо самому больному месту.

– По-русски, говори по-русски, чтобы ни одного словапольского не было! – закричала она на него. – Говорил же прежде по-русски,неужели забыл в пять лет! – Она вся покраснела от гнева.

– Пани Агриппина…

– Я Аграфена, я Грушенька, говори по-русски, или слушать нехочу! – Пан запыхтел от гонора и, ломая русскую речь, быстро и напыщеннопроизнес:

– Пани Аграфена, я пшиехал забыть старое и простить его,забыть, что было допрежь сегодня…

– Как простить? Это меня-то ты приехал простить? – перебилаГрушенька и вскочила с места.

– Так есть, пани (точно так, пани), я не малодушны, явеликодушны. Но я былем здзивёны (был удивлен), когда видел твоих любовников.Пан Митя в том покое давал мне тржи тысёнцы, чтоб я отбыл. Я плюнул пану вфизию.

– Как? Он тебе деньги за меня давал? – истерически вскричалаГрушенька. – Правда, Митя? Да как ты смел! Разве я продажная?

– Пане, пане, – возопил Митя, – она чиста и сияет, и никогдая не был ее любовником! Это ты соврал…

– Как смеешь ты меня пред ним защищать, – вопила Грушенька,– не из добродетели я чиста была и не потому, что Кузьмы боялась, а чтобы предним гордой быть и чтобы право иметь ему подлеца сказать, когда встречу. Данеужто ж он с тебя денег не взял?

– Да брал же, брал! – воскликнул Митя, – да только все тритысячи разом захотел, а я всего семьсот задатку давал.

– Ну и понятно: прослышал, что у меня деньги есть, а потомуи приехал венчаться!

– Пани Агриппина, – закричал пан, – я рыцарь, я шляхтич, ане лайдак! Я пшибыл взять тебя в супругу, а вижу нову пани, не ту, что прежде,а упарту и без встыду (своенравную и бесстыдную).

– А и убирайся откуда приехал! Велю тебя сейчас прогнать, ипрогонят! – крикнула в исступлении Грушенька. – Дура, дура была я, что пять летсебя мучила! Да и не за него себя мучила вовсе, я со злобы себя мучила! Да и неон это вовсе! Разве он был такой? Это отец его какой-то! Это где ты парик-тосебе заказал? Тот был сокол, а это селезень. Тот смеялся и мне песни пел… Ая-то, я-то пять лет слезами заливалась, проклятая я дура, низкая я, бесстыжая!

Она упала на свое кресло и закрыла лицо ладонями. В этуминуту вдруг раздался в соседней комнате слева хор собравшихся наконецмокринских девок – залихватская плясовая песня.

– То есть содом! – взревел вдруг пан Врублевский. – Хозяин,прогони бесстыжих!

Хозяин, который давно уже с любопытством заглядывал в дверь,слыша крик и чуя, что гости перессорились, тотчас явился в комнату.

– Ты чего кричишь, глотку рвешь? – обратился он кВрублевскому с какою-то непонятною даже невежливостью.

– Скотина! – заорал было пан Врублевский.

– Скотина? А ты в какие карты сейчас играл? Я подал тебеколоду, а ты мои спрятал! Ты в поддельные карты играл! Я тебя за поддельныекарты в Сибирь могу упрятать, знаешь ты это, потому оно все одно что бумажкиподдельные… – И, подойдя к дивану, он засунул пальцы между спинкой и подушкойдивана и вытащил оттуда нераспечатанную колоду карт.

– Вот она моя колода, не распечатана! – Он поднял ее ипоказал всем кругом. – Я ведь видел оттелева, как он мою колоду сунул в щель, асвоей подменил – шильник ты этакой, а не пан!

– А я видел, как тот пан два раза передернул, – крикнулКалганов.

– Ах, как стыдно, ах, как стыдно! – воскликнула Грушенька,всплеснув руками, и воистину покраснела от стыда. – Господи, экой, экой сталчеловек!