Михаил Мень

Когда том «Архипелага ГУЛАГа» был спрятан в целлофановом мешочке в куче угля в сарае, когда в доме делали обыск… Отец всегда был в таких случаях спокоен, приглашал кагэбэшников выпить чайку, но, когда дело касалось принципов, был очень твёрд. Он знал, как с ними общаться. Всю жизнь они мечтали его посадить, но ни разу так и не смогли. Помню, я отслужил в армии (все дети священников служили в стройбате, и я тоже попал в подразделения Дальвоенморстроя, которые, по сути, являлись морским стройбатом, обслуживающим Тихоокеанский флот), вернулся, забежал домой в шесть часов утра, отец ещё спал, я его разбудил, мы обнялись, и он говорит: «А я думал, за мной уже пришли, когда увидел, что кто-то в шинели в дом стучит…»

Тяга людей к вере становилась всё сильнее, и фигура отца, популярность которого постепенно росла, не на шутку тревожила правящую комбюрократию. Мы готовились к самому худшему, тем более что новый генсек Андропов, долгое время возглавлявший КГБ, видимо, перенял кое-что из практики «вождя всех народов» и сразу принялся закручивать гайки. Кампания эта быстро выдохлась, да и сам генсек дышал на ладан, но в начале своего полновластия он повёл массированное давление на инакомыслие, в том числе на Церковь.

Репрессивный рецидив, однако, требовал обоснования, и Андропов был озабочен накоплением компромата на некоторых религиозных деятелей. Органы взялись за окружение отца.

Много неприятностей ему и всем нам доставил арест бывшего отцовского прихожанина, который отошёл от православия, стал католиком и создал небольшую группу из единоверцев. Им заинтересовались комитетчики. Католики у них были на особом счету, поскольку их общинами руководили из-за границы; при желании КГБ легко мог «найти» среди них «агентов иностранных спецслужб». Бывший духовный сын отца Александра не выдержал и оговорил отца, многих наших друзей и близких, – а именно этого от него и добивались.

Это был пик испытаний, обрушившихся на отца и всю нашу семью. Отца по нескольку раз на неделе вызывали на многочасовые допросы, так что он возвращался оттуда порой к полуночи страшно измотанный. Следствие тянулось месяцами, и мы каждый день со страхом ожидали, что с очередного допроса отец не вернётся, а мы получим уведомление о его заключении под стражу. Такое ожидание выматывало душу. Я часто слышал рыдания матери, видел слёзы сестры, и сердце пронзала нестерпимая боль.

Разумеется, наши друзья были в курсе происходящего и тоже тревожились за отца. Одни предлагали ему уехать на Запад, другие возражали, что при Андропове выехать из страны стало многократно труднее. Отец же чувствовал, что возможна куда более тонкая игра: ему как раз могут дать эмигрировать, чтобы этим дискредитировать здоровые, непричастные к сотрудничеству с органами силы в Русской православной церкви. На этом, скорее всего, и строился расчёт, иначе отца давно бы уже арестовали. КГБ необходимо было оторвать его от паствы, которой становилось всё больше. Однако арест, в отличие от тридцатых годов, только прибавил бы отцу популярности. Поэтому там решили взять его измором: доносами, допросами, угрозами и клеветой. Но отец не поддавался давлению и отклонял предложения об отъезде за рубеж. Он говорил: «Писатель может писать и распространять книги где угодно. Священник-миссионер, оторванный от своей паствы, перестаёт быть таковым. Священство – не только сан, но и служение людям, верующим в спасительную силу таинств, к которым их приобщает тот, кому они полностью доверяют, к кому идут со своими проблемами и духовными исканиями. Я должен остаться со своими прихожанами, в своей стране. Здесь я нужен – и тем счастлив».

Вот на таком фоне происходило моё возвращение к гражданской жизни после армии. Первым делом я поступил на рабфак Института культуры… Это было связано с тем, что, отучившись до службы в армии два курса в техническом вузе, я понял, что, будучи сыном священника, мне вряд ли удастся добиться каких-то успехов на каком бы то ни было производственном предприятии, а всё, что было связано со сферой культуры, было более доступно и перспективно даже для людей с «сомнительной» биографией. А работать устроился звукотехником во Дворец культуры Московского института железнодорожного транспорта (МИИТ). Начальник у меня, конечно, был, но он по большей части общался не со мной, а с рюмкой. Увидев, что с делом я знаком, он с лёгкой душой доверил мне и технику, и постановку звука. Надо ли говорить, с каким самозабвением я предался экспериментам! Казалось бы, хоть тут какая-то отдушина – ан нет. Через пару-другую месяцев звонит мне на работу некто и представляется близким знакомым капитан-лейтенанта Тарана с Дальнего Востока (он был особистом Совгаваньского гарнизона). Он, мол, в Москве проездом и очень хочет свидеться со мной. Ничего тревожного я поначалу не заподозрил. Мало ли знакомых у каплея Тарана? Получить весточку из той, армейской жизни было даже приятно.

Встречу мы назначили в саду «Аквариум», возле театра имени Моссовета. Когда сошёл эмоциональный всплеск, вызванный воспоминаниями, я насторожился. Договариваясь о встрече, собеседник вёл себя не как провинциал, ни разу не бывавший в Москве. Тот бы сто раз переспросил, где да как найти. А этот сориентировался сразу. Либо не чужак, либо хорошо проинструктирован – и понятное дело где. Поделился подозрениями с друзьями. Те отмахнулись: тебе теперь всюду органы мерещатся! Успокоенный, я отправился на встречу. Звонивший оказался молодым подтянутым человеком в сером костюме. На вид ловок, но выправка не военная. Похож скорее на комсомольского функционера и уж никак не на провинциала. Я внутренне подтянулся. Незнакомец завёл разговор. Начал издалека, долго распространялся о Таране, Дальвоенморстрое, Совгавани. Потом перешёл на мою персону, причём вместо «я» всё время говорил «мы». Кто это «мы», я вскоре понял. Предчувствия меня не обманули: привет от особистов! А мой визави стал выкладывать карты. Мы, мол, знаем, что вы, Михаил, мечтаете о творческом поприще. Нам известно о вашем поступлении на рабфак Института культуры и материальных затруднениях – зарплата у вас не ахти какая, подрабатывать приходится. И дорога из Семхоза утомляет, надо квартиру снимать, а это большие расходы. Короче, лубянский посланник проявил удивительную для дальневосточника осведомлённость. Далее в ход пошёл козырь: трудности могут остаться позади, планы ваши вполне осуществимы, если… Наконец разговор перешёл к главному: «нам» интересно было бы знать круг посетителей вашего дома, особенно визитёров отца, прежде всего – иностранцев и священников, а также темы их бесед. Ваш отец – человек научного склада, поэтому знать не знает, какие опасные люди могут проникнуть к вам в дом и какие неприятности из-за этого могут приключиться. Но мы-то уж знаем, поэтому заботимся о том, чтобы этого не произошло. Нет-нет, в штатные осведомители «мы» вас не зовём, а чисто по-человечески просим прояснять ситуацию во избежание подозрительных случаев и опасных инцидентов. Ничего в этом нет страшного и зазорного…

Когда «приезжий с периферии» наконец добрался до сути дела, во мне всё закипело. Захотелось от всей души врезать этому сладкоголосому вербовщику по его лощёной физиономии. Но, к счастью, я с собой совладал. Может, расчёт и был если не на успешную вербовку, так на мою несдержанность. Тогда бы дело раздули до уголовного, а то и политического, и отцу явно могло не поздоровиться.