Слава господу и большевикам!

Ворота Острые вернулись к нам!

Когда босая публика перемерла со смеху, Горбунок снял шапку и, приказав Петренене убираться в костел да петь божественные псалмы с Бакшисом, пригласил мужиков скинуться последними центами и выпить за здоровье русских. Поскольку у всех мужчин карманы оказались пустыми, то он, черт горбатый, уломал Кратулиса с Умником Йонасом сходить к Крауялису и попросить аванс. Ведь сегодня общенациональный праздник! Крауялис должен посочувствовать кукучяйским босякам, которые всегда готовы задарма вырыть ему яму в трясине Медвежьей топи.

Отправились посланцы Горбунка в дом Крауялиса с большими надеждами, а вернулись в корчму с длинным носом, потому что Крауялис так ответил просителям: «Потерпите, мужики. Напьетесь вволю тогда, когда большевики придут да вас господами сделают. А я по случаю возвращения Вильнюса и своей скорой кончины даю вам свободу. Просим с завтрашнего утра на болото и ногой не ступать. Отдохните. Наработались. Повремените до весны, авось, сметоновский лит рухнет, авось, рубль или марка будут в обиходе? Зачем зря пот проливать? Охотно поставил бы вам водочки из своего кармана. Беда только — все серебряные литы ухлопал на гроб, который в Каунасе для меня отливают, а все бумажные ушли в подушечку, наволочку для которой моя Текле для Мешкяле сшила да в гроб положила... Всего доброго, мужики. Всего вам доброго».

Вот хохотал Горбунок, вот держался за бока... Оттого, что после похорон господина Мешкяле не только настоятель Бакшис говорить начал, но и господин Крауялис — смеяться. Зря вы, ребята, ему Пятрасом Летулисом не пригрозили, зря не напомнили про печальную судьбу Бенедиктаса Блажиса. Может, был бы сговорчивей?

— То-то! Задним умом все крепки, чтобы дуракам советовать!

— Эх, Пурошюс, вор проклятый! Может, ты сегодня ночью до господина Мешкяле докопаешься, может, свистнешь из гроба эту подушечку? Может, устроишь поминки по Крауялису и Сметоне за чужие деньги?

— Зачем мне чужие, когда своих девать некуда?

— Тогда приглашай Альтмана, черт возьми. Давай пропьем их! Разве не слыхал, что сам Крауялис конец литу пророчит?

— А какая мне польза будет, Кулешюс, от того, что свое добро с вами пропью?

— Примем тебя, Пурошюс, в священный союз босых да голых. Ведь все равно нет у тебя надежды к власти пробиться, пока господин Гужас нашим участком управляет... Он тебя знает как облупленного, да и Людвикас Матийошюс по-хорошему кутузку не уступит. Так что, братец, пока Сметона держится на троне, у тебя нет другого выхода, как присоединиться к босякам.

— А ну тебя к черту, Кулешюс. Могу и присоединиться! Но какое я место получу, когда большевики к власти придут?

— Назначим тебя, Пурошюс, директором воровского департамента!

— И-го-го! — заржал Рокас Чюжас.

Побледнел Пурошюс и резанул:

— Спасибо за доверие, Кулешюс. Но для этого места больше Рокас подходит. Он моложе меня и шустрее.

— Не унывай, Тамошюс Пурошюс! — крикнул в ярости Рокас. — Тебе найдем место еще потеплее — назначим тебя главным палачом при власти босяков, который головы всем господам рубить будет да их золото с серебром в свой мешок совать!

— Ты слышишь, Умник Йонас, какой аппетит у твоего сыночка, о чем он мечтает? Спасибо тебе, Рокас Чюжас, за предложение и будь спокоен, что этот пост после моей смерти тебе достанется, потому что от вора до убийцы — всего один шаг. Дай боже мне удачно в бозе почить, дай боже тебе до моей смерти в тюрьму не угодить... Меня ты не бойся, полиции не выдам ни тебя, ни твоих тайных мыслей, хотя ты меня тогда на болоте Иудой и обозвал. Пурошюс еще никого не продал и не продаст! Его совесть чиста. Он был и останется другом босяков-работяг. Давай-ка сядем, Кулешюс, и выпьем за мое и Рокаса Чюжаса счастливое будущее, за будущую власть оборванцев, дождавшись которой ты получишь место органиста, а я — звонаря. В часовне Острых ворот! Чтобы «Вечный упокой» за сметоновскую Литву на колоколах сыграть и «Многие лета» для всех вас, бывших рабов Крауялиса! Во веки вечные аминь! Давайте сядем, мужики, я сегодня ставлю! Пропейте мои кровавым потом заработанные гроши и трижды прокричите «ура!» Тамошюсу Пурошюсу, которого вы несправедливо прокляли, наградив прозвищем Иуды. Спойте «Многие лета» его сыну! Сегодня вся Литва празднует освобождение Вильнюса, а Пурошюс еще и день рождения своего сына Габриса! Сядем, мужики!

— Хорошо, Пурошюс, сядем. Но знай, что воров и разбойников большевики к стенке ставят.

— Пускай ставят. Я и умирая кричать буду: «Долой буржуев!»

И уселись босяки и стали пить... Но что-то пропало желание напиться. Загодочные слова Пурошюса омрачили доброе настроение босого люда.

9

А жизнь, бурля, неслась дальше, точно река в половодье, ищущая старое русло.

Несколько дней спустя вернулись домой двойняшки Розочки и стали ходить по избам, рассказывая, как их братцы живыми остались, а Розочки в Вильнюс вместе с литовским войском вошли и плакали от радости при виде пресвятой Девы Островоротной. А цветов там, цветов!.. Бабы млеют на богослужении в этой узенькой улочке. Три монахини в давке померли... Одна литовка и две польки. А уж Вильнюс, Вильнюс, узнать его нельзя. Порядок литовский, только люди покамест еще по-польски говорят. А полиции сколько нашей! Сколько солдат! И все такие нарядные! Полячки вешаются посреди бела дня на них, а уж ночью... Тьма девок шальных выходит на улицы, чтоб литовскими деньгами разжиться!

Не на шутку встревожились бабы трех мобилизованных босяков, а особенно краснощекая Роза Альбинаса Кибиса, которой Петренене тут же сказала, что ее красавец забияка, попробовав свеженинки, может и домой не вернуться.

Хорошо еще, что все три кукучяйских солдата на следующей неделе домой явились. Злые, как черти, потому что Вильнюса даже краем глаза не увидели, а охраняли где-то под Каунасом польских пленных, жрали от пуза да слушали, как польские рядовые поносят своих офицеров да свою панскую власть. Совсем как у нас. Хоть возьми да стакнись с ними, выкидывай из седла Сметону с Миронасом и бери кормило государства в голые руки. Старшина рассказывал, что в тот день, когда Вильнюс вернули Литве, целая толпа каунасцев отправилась к русскому посольству поблагодарить, а Сметона до того перепугался, что послал против