— А с ним легко было? Легко? А? Ха-ха! В постельке-то легко! Зато на хорах вас седьмой пот прошибает. Он нищий передо мной. Сапог. — И органист снова пустил свой тенорок к потолку так, что у госпожи Юзефы в глазах потемнело. — У твоего викария пупок бы развязался, а господин Кряуняле еще может! Может! Может! Так что выпьем за его талант, госпожа Юзефа, или катитесь к черту. Кряуняле будет пить в одиночку, пока не пропьет рассудок, совесть...

— Хорошо, дорогой. За тебя, Беньяминас. За наше будущее! Да будет проклят этот ксендзовский слизняк, карьерист, тряпка!.. — плакала госпожа Юзефа, пила сладкое вино, успокаивая себя и Кряуняле, пока оба, погрузившись в минорные мысли, не заснули.

Приснилась госпоже Юзефе ночь накануне дня святого Иоанна, дуэт, овации. Было весело. Много цветов было. Юзефа лежала на лужайке, обрывала лепестки ромашки и шептала: «Любит, не любит, плюнет, поцелует...» Когда осталось сорвать последний лепесток и сказать: «К сердцу прижмет!» увидела, что по цветку ромашки ползет полевой клоп.

Охнула госпожа Юзефа и проснулась. Из полумрака глядели на нее дуло револьвера и знакомые глаза.

— Перекрестись, змея! Ты умрешь раньше, он — потом, — голос Чернюса дрожал, а еще больше — рука с оружием.

— О, господи! Виталис! Не дури. Между нами ничего не было. Мы репетировали дуэт из «Кармен»... Хотели, чтобы натуральнее получилось. Для вечера на городище. Устали, задремали.

— Не ищи дураков! Объясняться будем на том свете! Я тоже умру. Будь спокойна. Юзефа, ты меня слышишь? Перекрестись, сука, по-хорошему, или... Эй, свидетель!

— Я здесь!

— Благослови их обоих! Мне надоело ждать.

Юзефа взвизгнула, лишь теперь увидев у окна Жиндулиса. Спиной к кровати.

— Распутник! Шантажист! Иуда! Где твоя совесть?

— Вот видите, господин Чернюс. Я говорил — зря вы меня сюда притащили. Она будет обвинять других, только не себя. Такая уж у людей психология...

Тут проснулся Кряуняле и разинул рот, услышав, как его коллега самым спокойным образом советует госпоже Юзефе броситься в ноги мужу и умолять о снисхождении, а господину Чернюсу милостиво простить ее во имя всеобщего блага, во имя нации... Господин Страйжис был прав, когда призывал на кладбище ко всеобщей консолидации... Хватит трупов в Кукучяй. И уж никак нельзя поднять руку против самого себя — командира отряда шаулисов.

— Ладно. Согласен. Я остаюсь. Но этих выродков унесут отсюда ногами вперед. Чтобы мне умереть на этом месте!

— Пардон! А меня за что?! — крикнул Кряуняле, выпучив глаза. — Я же в своей кровати, кажется! Не в вашей! Не я, а она сюда пришла и меня совратила! Я же художник, черт возьми! Не педагог! Прошу надо мной не измываться. Здесь я хозяин! Здесь мое все! А свою жену можете отсюда забрать. Я не держу. Ведите к себе домой и делайте с ней, что хотите. Ваше святое право!

— И я бы так сказал, господин заведующий, — вставил викарий. — Здесь не место для кровавого сведения счетов. Я бы на вашем месте временно воздержался.

— Не могу! Мне стыдно за нее! Я виноват перед вами, викарий. Да будет вам известно — до этой минуты я подозревал вас, думал, что вы — любовник Юзефы...

— Да простит вас господь.

— Страдал я, пил, скрепя сердце. Мне казалось: все-таки с ксендзом... Кое-что. Романтика... Боже, а тут? С простым органистом, выдоенным хористками. Тьфу!

— Виталис, поверь, между нами ничего не было, — прошептала Юзефа, стоя на коленях в постели. — Он бессилен. Он выдохся!

— Это вы зря, госпожа Юзефа. Вас лично я могу похвалить, хотя и не таких имел.

— И я так считаю. Кому-кому, а вам, госпожа Юзефа, следовало бы помолчать, — подхватил викарий, тем пуще ранив самолюбие Кряуняле.

— Старая проститутка! Пардон!

— Виталис, дорогой, эти поделцы сговорились! Они хотят унизить меня в твоих глазах. Они ставят на карту наше светлое будущее... Пристрели их обоих! Умоляю! Останусь в долгу перед тобой навеки!

Викарий отпрянул от окна:

— Господин заведующий, моя миссия окончена. Я не позволю пьяной женщине издеваться надо мной. Я устраняюсь.

— Стасялис, будь человеком, — крикнул Кряуняле. — Не оставь соратника в беде! Один против двоих не устою! Чует мое сердце, они меня приговорят и расстреляют.

— Замолчи, старый потаскун, — сказал викарий в великом возмущении. — Я проинформирую каноника. Завтра ноги твоей здесь не будет!

Кряуняле крякнул:

— Ах вот как! Тогда стреляй, господин заведующий, в нас обоих. Только сперва в него, а в меня — потом. Я хочу видеть, как этот негодяй будет корчиться, отдавая богу душу.

— Виталис, стреляй!.. Ты угадал. Я была романтиком!.. — взвизгнула Юзефа. И вдруг, обнажив белоснежную грудь перед викарием, торжественно сказала: — Падай на колени и признавайся, фарисей, сколько раз со мной превращался в младенца-сосунка! Сколько раз, положив здесь голову, обещал сбросить из-за меня свое черное платьице и бежать, бежать со мной... в джунгли, в Америку. И я верила, дура! Виталис, он не достоин шнурки завязывать на твоих башмаках!

— Напрасно жалуетесь, госпожа Юзефа, — сказал Кряуняле. — Вы же не малолетка. Все мужики Америку обещают, пока свое не получают... Так уж сотворил нас господь. После нас — хоть потоп...

— Замолчи, пропойца!

— Пардон! Я обещал вас сделать солисткой. Но разве это возможно? Положим, у вас, госпожа Юзефа, и впрямь есть голос. А где же слух? Я не виноват, что слон вам на ухо наступил. И не мечтайте спеться со мной... Стасис Жиндулис хоть такт чувствует. Господин заведующий, я прощаю викария за предательство. Предать человека перед лицом смерти — весьма человечно. Это во-первых. А во-вторых, вспомним молодость Стасиса. Пардон, он годится всем нам в сыновья... Где была ваша совесть, госпожа Юзефа, такого поросенка с пути истинного сводить? Где была ваша голова его россказни слушать? Я прошу оправдать его. У него еще вся жизнь впереди. Он еще сто раз будет ошибаться и на ошибках учиться. Так что же нам мешает, господа, устранить это недоразумение и великодушно амнистировать Стасиса? Давайте вспомним, господа, что мы — светочи этого