захолустья. На нас смотрит чернь. Какой резонанс будет после такого расстрела? Как вы докажете свою правоту без свидетелей? — Кряуняле выудил новую бутылку вина из-под кровати и весело крикнул: — Господа, давайте относиться к жизни по-философски! Что было, то сплыло. Давайте выпьем за наше не омраченное тенями будущее, за мир и любовь во всем мире! Ведь не зря Христос являлся на землю. И не зря судьба нас всех свела. Проявим же благородство. Адамов — три штуки. Ева всего одна. Змий искусил ее. Но она покаялась в своем грехе и готова вернуться в лоно семьи. Чего же еще надо? Разве не наш долг протянуть руку падшей? Разве не ведомы нам святые слова: «Слабость имя твое, женщина»? Господин Чернюс, я вам по-хорошему завидую. Вам улыбается счастье помириться с любящей вас Евой. Может ли быть что-нибудь приятнее в сей юдоли плачевной? Викарий, братец, воздень свою святую десницу и благослови семью господ Чернюсов! Да будет она с этих пор тверда, как камень! — И, ударив кулаком в донышко бутылки да выдернув зубами пробку, Кряуняле уже разливал вино в бокалы, приглашая сесть за стол или даже на кровать, где кому удобнее — и устроить пир горой... Спрашивал у викария, почему тот так задумчив. Мысли тяжелы, или святая десница тяжела?..

Оба супруга, одурев от затейливой речи Кряуняле, уставились на викария с тайной надеждой, но тот, подняв свою десницу, заслонил ею глаза:

— Да простит вас всех бог. Прошу мириться. Прошу пить. Но честь ксендза оплевать не позволю. Ни блудливой женщине, ни пропившему свою совесть старому холостяку. Господин Чернюс, вы будете свидетелем на суде каноника. А теперь прошу меня отпустить. Настал час читать мой требник.

— Стасялис, побудь еще! — крикнул Кряуняле отчаянно, словно утопающий. — Из лужи сухим не встанешь. Умрем мы оба с Юзефой, но умрешь и ты. А судом каноника меня не стращай. У меня тоже есть свидетель. Господин заведующий, я, с вашего позволения, кликну батрака настоятеля Адольфаса. Он, по моей просьбе, дежурил на чердаке того дома и наблюдал в щель за Стасисом в интимные минуты... Я-то чувствовал, что Стасис когда-нибудь дойдет до ручки и начнет искать виновных. Такова уж натура у этого человека... Ах, господи милосердный. Если здраво рассудить, то зачем тебе, Стасис, понадобилось нас выдавать? Ведь ничего худого не случилось бы. Ничего. Серые будни перед этим и после этого. Господин заведующий, Адольфас вам расскажет все с мельчайшими подробностями. Я сейчас!

— Стой! — рявкнул Чернюс и, ударив рукоятью револьвера Кряуняле по загривку, швырнул его на колени у окна.

Из кровати выкарабкалась Юзефа, вцепилась в грудь викария, будто проголодавишаяся кошка, и заверещала:

— Я не отдам тебя этой уездной шлюхе! Виталис, дорогой, убивай нас обоих! Пускай этот пьяный одер останется свидетелем!

— Убью!..

— Мы не возражаем. Мы были счастливы... Все страйжисова лисица испортила. Стасис, признавайся, будь мужчиной, хотя бы перед лицом смерти.

— Отстань, безумная! — взвизгнул викарий и толкнул Юзефу туда, где корчился Кряуняле. — Господин Чернюс, кончайте комедию! Разве не видите, что это чистая истерика?.. Сама не знает, что говорит и что делает. Выведите ее на свежий воздух, пускай к ней вернется рассудок.

— На колени! — сказал Чернюс викарию, приставив револьвер к груди. — Раз, два...

Не кончил. Викарий уже был на коленях. Белый как куриный помет.

— Юзефа, мне жалко пули. Лучше я утоплю его, как котенка!

— Делай что хочешь, дорогой. Он подсек мою веру в человека. Сама не знаю, хватит ли у меня сил снова подняться на ноги.

— Попробуем, дорогая!

И вдруг, взяв полное ведро воды от двери, Чернюс поставил его под нос викария и приставил к его затылку дуло револьвера:

— Пей, если жизнь дорога!

— Да прости господь бог вас...

— Раз, два!..

Викарий наклонился к ведру и принялся хлебать холодную воду.

Долгой и неуютной была тишина. А ведро — емкое. За окном стемнело. Во дворе настоятелева дома громко мычали пригнанные с пастбища коровы, которых мучила жажда.

Когда воды осталась лишь на донышке, Кряуняле взмолился:

— Господин заведующий, будь человеком. У меня в горле пересохло. Оба со Стасисом грех делили по возможностям. Позволь и наказанием поделиться.

Но Чернюс был слеп и глух. Он сунул револьвер в кобуру только тогда, когда викарий, опустошив ведро, мешком повалился в угол.

— Останемся джентльменами, Стасис. Приношу извинения за жену и от себя лично. Думаю, не будешь поминать нас лихом, — глаза Чернюса обратились к Кряуняле: — А ты, церковная вошь, запомни: если с викарием случится худое, меня с госпожой Юзефой здесь не было. За все последствия ответишь ты сам.

— Почему я? Почему не Пятрас Летулис?

— Твое дело! Спокойной ночи.

— Сладких снов.

— Виталис, дорогой, как ты благороден!..

Когда шаги Чернюсов затихли, викарий захрипел и кое-как, хватаясь за стену, встал.

— Ты сам виноват, Стасис... Перегнул палку.

— Отвяжись, сатана.

— Ничего. Оклемаешься. Молодость вывезет.

— Господи...

— Потом помолишься... Сейчас спасай пузырь свой, святой муж... Никуда не ходи. Тут делай. В ведро.

Покарал-таки господь слугу своего Жиндулиса тяжелой болезнью почек. После дня святого Иоанна увез его начальник уезда на собственной машине в утянскую больницу, а через неделю даже в Каунас, откуда дошел через баб слух, что дело викария худо: ксендзом быть еще сможет, а вот пьянствовать — вряд ли.

У кормила прихода снова стал настоятель Бакшис, вырвавшийся из когтей смерти, похудевший, помолодевший, благодаря господа, что удалось, призвав на помощь господина Фридмана, снова увезти свою Мартину за границу подальше от тяжких переживаний. Пускай поучится живописи в Париже. Пускай увидит святой Лувр, Ниццу, Рим, Афины. И, вернувшись полгода спустя домой, да узнает правду о своем родном отце Казимерасе.

— Господи, не завидуй моему счастью.

Заразившись добрым настроением настоятеля Бакшиса, приход быстро забыл про все жуткие события. Вдобавок настала страда. Хозяева с батраками трудились в поле так, что камни шевелились. Босяки кричали: «Гип!», «Гоп!» на болоте Крауялиса так, что кусты дыбом вставали. Бабы корпели на огородах. Дети в лесу собирали ягоды. Лето выдалось, как никогда. Солнечные дни, теплые вечера...