Даже петь молодежь начала. Такой, кажется, малости не хватало до полного счастья. И нате... Первого сентября, во время урока закона божьего, под окнами шестого класса прозвенел голос Напалиса:

— Эй, мужчины, женщины, хватит вам молитву творить! Война началась! Немец поляка бьет. Люцифер Гитлер приезжает на зеленой телеге!

Настоятель Бакшис, только что говоривший шестиклассникам о доброте, премудрости божьей и силе молитвы, побледнел, уселся и попросил принести ему воды.

Затих, замер весь приход. В воздухе запахло порохом. Господи, ведь Вильнюсский край под самым носом у Кукучяй. Много ли надо, чтобы Литва оказалась в пасти немца? Двойняшки Розочки с воплем убежали к своим братцам. Сметона огласил мобилизацию вдоль всей границы с Польшей, и староста Тринкунас с сыном Анастазасом да Микас с Фрикасом уже носились по волости, раздавая повестки отставникам.

С ночи собралась возле дома шаулисов куча молодых парней и рыдающих баб. По утянской дороге прикатили две телеги, груженные винтовками и формой; на одной возничим — сверхурочник старшина, на другой — ефрейтор. Одели, обули двадцать парней, раздали им винтовки, построили. Ефрейтор крикнул: «Смирно» и, отдав честь старшине, отрапортовал, что мужчины к походу готовы. Старшина гаркнул: «Вольно!» и велел расцеловаться с матерями, сестрами и девками, потому что война это война, как говорится, и не каждый солдат возвращается с войны домой. Смотря как кому повезет.

И зарыдали бабы босяков громче всех, потому, что в этом отряде солдатиков были целых три своих: Шермянис, Гирис и Альбинас Кибис. Проводить их пришли землекопы и все кукучяйские босяки.

Бабы и дети гнались за солдатами до железнодорожного переезда, пока старшина, отстав, не крикнул:

— Без конца не будет конца. Мужчины — вперед! Женщины — назад! — И, маршируя задним ходом, затянул:

Скачут литовцы

На борзых конях...

Загремела песня, понеслась по сосновым борам, перекрестили бабы солдатиков и возвратились домой, бормоча молитвы.

— Йонас, Йонялис, что теперь будет? Неужто нас господь бог Гитлеру отдаст? — расспрашивала Розалия вечером, пристав к своему мужу, грозясь разбить в пух и прах «радию» за дурные вести, но черт спас собственное изобретение, по московской волне принеся Йонасу добрую весть, что в Вильнюсский край хлынуло русское воинство...

Настроение у босяков росло как на дрожжах. Днем работать расхотелось, ночью — спать. Ждали, когда же большевики придут да сметоновские порядки сметут. Доброволец Кратулис, выпив по случаю воскресенья, запел перед корчмой:

Вперед, проклятьем заклейменный,

Весь мир голодных и рабов!

Спел бы еще, но слов больше не знал... В тот же день Напалис, по наущению отца, потребовал у Кряуялисовой Евы, чтобы она опять стала платить ему дань яйцами, потому что не завтра так послезавтра большевики в Кукучяй придут и ее родителей пустят с сумой, а всю их землю, скот и птицу раздадут босым да голым. Ева до этого дня может искупить свою вину перед Напалисом. Напалис пожалеет ее и вместе с родителями приютит под своим крылышком, потому что большевики очень любят представления и цирк. Так что Напалиса и его дрессированных птиц ждет счастливое будущее. Неважно, что ворон покамест не пойман. До поры до времени Напалис удовлетворится индюком ее отца, которого он окрестит Гитлером и научит воевать против одной галки и трех воробьев.

Далеко за полночь заседал сейм босяков в избе Кратулиса, обсуждал, будет у Литвы независимость, когда большевики придут, или нет. Умник Йонас утверждал, что теперешняя независимость — чистый пшик. Босякам главное работу получить да приличное за нее вознаграждение, чтобы дети и бабы были сыты.

— Погоди! Стой! А тебе разве не важно, Умник, в какую школу твой Каститис пойдет? На каком языке будут говорить? Какую веру исповедовать? — кричал Петренас, которого поддерживал Кратулис.

— Ты, Винцас, забываешь, что русские нынче не те, которые на нашей памяти были. Они, брат, по миру не с царскими орлами идут, а с красным флагом.

— Большие народы маленьких никогда не понимали и не поймут, Йонас.

— А я тебе говорю, Винцас, что учение Ленина...

— Учение учением. Ты мне скажи, как будет.

— Если судить по моему радию, в России теперь все народы в равенстве живут.

— Радия она есть радия. Каждый по радии прихорашивается. Ты мне говори, как будет.

— Пристал ты как банный лист, Винцас. А ну тебя к лешему. Пойдем лучше к фельдшеру Аукштуолису. Он тебе мигом разъяснит политику Ленина...

— Пойдем!

Не менее жаркие дискуссии проходили в сейме босых баб у Чюжасов, где Розалия выкладывала слушательницам, как по писаному, что в России большевики баб уважают и любят, что казенную работу им дают и жалованье платят вровень с мужиками.

— Не верю. Убей, не верю! — возразила Петренене.

— Я тебе по-литовски говорю, что Йонас мне говорил: в России мужики и бабы в равенстве живут.

— Вот это и плохо! Чем равенства больше, тем бабе тяжелее. Запомни, на наших руках — дом, дети. Кто будет детей кормить да обшивать, кто молитве учить?..

— Йонас говорит, в России большевистские власти облегчают житье бабам. Детей в детские сады сгоняют, задаром кормят, обстирывают и учат.

— Иисусе. Вот порядок!

— Погоди, дуреха! А чему же учат большевики детей в этих ихних садиках?

— Азбуке.

— А закону божьему?

— Зачем спрашивать? Будто сама не знаешь, что большевики безбожники.

— А на что, ягодка, простому человеку азбука, ежели молитвенники не нужны будут?

— Чего не знаю, того не знаю. Йонас...

— А я тебе лучше Йонаса скажу: если большевики баб любят и уважают, то не могут они жить без веры.

— Йонас говорит, что в России и бабам разрешается в бога не верить.

— Спаси и сохрани! Мужик неверующий — еще половина черта, а уж баба безбожница... Не приведи господи. У твоего Йонаса, ягодка, в голове помешалось от этой проклятой радии.

— У твоего Винцаса клёпка давно отлетела, и то я ничего не говорю. Ты лучше скажи, как вы, такие скупердяи, век доживаете под одной крышей?

— Как сама видишь, ягодка. Только детей на старости лет никак смастерить не