— Мне говорила Настасья Егоровна, — пробормотал я всмущении, которое не в силах был скрыть и которое она слишком заметила.

— Настасья Егоровна — очень милая особа, и, уж конечно, я немогу ей запретить любить меня, но она не имеет никаких средств знать о том, чтодо нее не касается.

Сердце мое заныло; и так как она именно рассчитывала возжечьмое негодование, то негодование вскипело во мне, но не к той женщине, а покалишь к самой Анне Андреевне. Я встал с места.

— Как честный человек, я должен предупредить вас, АннаАндреевна, что ожидания ваши… насчет меня… могут оказаться в высшей степенинапрасными…

— Я ожидаю, что вы за меня заступитесь, — твердо погляделаона на меня, — за меня, всеми оставленную… за вашу сестру, если хотите того,Аркадий Макарович!

Еще мгновение, и она бы заплакала.

— Ну, так лучше не ожидайте, потому что, «может быть»,ничего не будет, — пролепетал я с невыразимо тягостным чувством.

— Как понимать мне ваши слова? — проговорила она как-тослишком уж опасливо.

— А так, что я уйду от вас всех, и — баста! — вдругвоскликнул я почти в ярости, — а документ — разорву. Прощайте!

Я поклонился ей и вышел молча, в то же время почти не смеявзглянуть на нее; но не сошел еще с лестницы, как догнала меня НастасьяЕгоровна с сложенным вдвое полулистом почтовой бумаги. Откуда взялась НастасьяЕгоровна и где она сидела, когда я говорил с Анной Андреевной, — даже понять немогу. Она не сказала ни словечка, а только отдала бумажку и убежала назад. Яразвернул листок: на нем четко и ясно был написан адрес Ламберта, а заготовленбыл, очевидно, еще за несколько дней. Я вдруг вспомнил, что когда была у менятогда Настасья Егоровна, то я проговорился ей, что не знаю, где живет Ламберт,но в том только смысле, что «не знаю и знать не хочу». Но адрес Ламберта внастоящую минуту я уже знал через Лизу, которую нарочно попросил справиться вадресном столе. Выходка Анны Андреевны показалась мне слишком уж решительною,даже циническою: несмотря на мой отказ содействовать ей, она, как бы не верямне ни на грош, прямо посылала меня к Ламберту. Мне слишком ясно стало, что онаузнала уже все о документе — и от кого же как не от Ламберта, к которому потомуи посылала меня сговариваться?

«Решительно они все до единого принимают меня за мальчишкубез воли и без характера, с которым все можно сделать!» — подумал я снегодованием.

Тем не менее я все-таки пошел к Ламберту. Где же было мнесправиться с тогдашним моим любопытством? Ламберт, как оказалось, жил оченьдалеко, в Косом переулке, у Летнего сада, впрочем все в тех же нумерах; нотогда, когда я бежал от него, я до того не заметил дороги и расстояния, что,получив, дня четыре тому назад, его адрес от Лизы, даже удивился и почти неповерил, что он там живет. У дверей в нумера, в третьем этаже, еще подымаясь полестнице, я заметил двух молодых людей и подумал, что они позвонили раньше меняи ждали, когда отворят. Пока я подымался, они оба, обернувшись спиной к дверям,тщательно меня рассматривали. «Тут нумера, и они, конечно, к другим жильцам», —нахмурился я, подходя к ним. Мне было бы очень неприятно застать у Ламбертакого-нибудь. Стараясь не глядеть на них, я протянул руку к звонку.

— Атанде![106] — крикнул мне один.

— Пожалуйста, подождите звонить, — звонким и нежным голоскоми несколько протягивая слова проговорил другой молодой человек. — Мы вот кончими тогда позвоним все вместе, хотите?

Я остановился. Оба были еще очень молодые люди, так летдвадцати или двадцати двух; они делали тут у дверей что-то странное, и я судивлением старался вникнуть. Тот, кто крикнул «атанде», был малый оченьвысокого роста, вершков десяти, не меньше, худощавый и испитой, но оченьмускулистый, с очень небольшой, по росту, головой и с странным, каким-токомически мрачным выражением в несколько рябом, но довольно неглупом и дажеприятном лице. Глаза его смотрели как-то не в меру пристально и с какой-тосовсем даже ненужной и излишней решимостью. Он был одет очень скверно: в старуюшинель на вате, с вылезшим маленьким енотовым воротником, и не по ростукороткую — очевидно, с чужого плеча, в скверных, почти мужицких сапогах и вужасно смятом, порыжевшем цилиндре на голове. В целом видно было неряху: руки,без перчаток, были грязные, а длинные ногти — в трауре. Напротив, товарищ егобыл одет щегольски, судя по легкой ильковой[107] шубе, по изящной шляпе и посветлым свежим перчаткам на тоненьких его пальчиках; ростом он был с меня, но счрезвычайно милым выражением на своем свежем и молоденьком личике.

Длинный парень стаскивал с себя галстук — совершенноистрепавшуюся и засаленную ленту или почти уж тесемку, а миловидный мальчик,вынув из кармана другой, новенький черный галстучек, только что купленный,повязывал его на шею длинному парню, который послушно и с ужасно серьезнымлицом вытягивал свою шею, очень длинную, спустив шинель с плеч.

— Нет, это нельзя, если такая грязная рубашка, — проговорилнадевавший, — не только не будет эффекта, но покажется еще грязней. Ведь я тебесказал, чтоб ты воротнички надел. Я не умею… вы не сумеете? — обратился онвдруг ко мне.

— Чего? — спросил я.

— А вот, знаете, повязать ему галстук. Видите ли, надобнокак-нибудь так, чтобы не видно было его грязной рубашки, а то пропадет весьэффект, как хотите. Я нарочно ему галстух у Филиппа-парикмахера сейчас купил,за рубль.

— Это ты — тот рубль? — пробормотал длинный.

— Да, тот; у меня теперь ни копейки. Так не умеете? В такомслучае надо будет попросить Альфонсинку.

— К Ламберту? — резко спросил меня вдруг длинный.

— К Ламберту, — ответил я с не меньшею решимостью, смотряему в глаза.

— Dolgorowky? — повторил он тем же тоном и тем же голосом.

— Нет, не Коровкин, — так же резко ответил я, расслышавошибочно.

— Dolgorowky?! — почти прокричал, повторяя, длинный инадвигаясь на меня почти с угрозой. Товарищ его расхохотался.

— Он говорит Dolgorowky, a не Коровкин, — пояснил он мне. —Знаете, французы в «Journal des Débats» часто коверкают русские фамилии…

— В «Indépendance»,— промычал длинный.

— …Ну все равно, и в «Indépendance». Долгорукого,например, пишут Dolgorowky — я сам читал, а В—ва всегда comte Wallonieff.

— Doboyny! — крикнул длинный.

— Да, вот тоже есть еще какой-то Doboyny; я сам читал, и мыоба смеялись: какая-то русская madame Doboyny, за границей… только, видишь ли,чего же всех-то поминать? — обернулся он вдруг к длинному.