— Этому надо положить конец! — еще раздражительнее продолжалЛамберт. — Я вам, молодой мой друг, не для того покупаю платье и даю прекрасныевещи, чтоб вы на вашего длинного друга тратили… Какой это галстух вы ещекупили?

— Это — только рубль; это не на ваши. У него совсем не былогалстуха, и ему надо еще купить шляпу.

— Вздор! — уже действительно озлился Ламберт, — я емудостаточно дал и на шляпу, а он тотчас устриц и шампанского. От него пахнет; оннеряха; его нельзя брать никуда. Как я его повезу обедать?

— На извозчике, — промычал dadais. — Nous avons un roubled’argent que nous avons prêté chez notre nouvel ami.[125]

— Не давай им, Аркадий, ничего! — опять крикнул Ламберт.

— Позвольте, Ламберт; я прямо требую от вас сейчас же десятьрублей, — рассердился вдруг мальчик, так что даже весь покраснел и оттого сталпочти вдвое лучше, — и не смейте никогда говорить глупостей, как сейчасДолгорукому. Я требую десять рублей, чтоб сейчас отдать рубль Долгорукому, а наостальные куплю Андрееву тотчас шляпу — вот сами увидите.

Ламберт вышел из-за ширм:

— Вот три желтых бумажки, три рубля, и больше ничего досамого вторника, и не сметь… не то…

Le grand dadais так и вырвал у него деньги.

— Dolgorowky, вот рубль, nous vous rendons avec beaucoup dogrâce.[126] Петя, ехать! — крикнул он товарищу, и затем вдруг, подняв двебумажки вверх и махая ими и в упор смотря на Ламберта, завопил из всей силы:

— Ohé, Lambert! où est Lambert, as-tu vu Lambert?[127]

— Не сметь, не сметь! — завопил и Ламберт в ужаснейшемгневе; я видел, что во всем этом было что-то прежнее, чего я не знал вовсе, иглядел с удивлением. Но длинный нисколько не испугался Ламбертова гнева;напротив, завопил еще сильнее. «Ohé, Lambert!» и т. д. С этим крикомвышли и на лестницу. Ламберт погнался было за ними, но, однако, воротился.

— Э, я их скоро пр-рогоню в шею! Больше стоят, чем дают…Пойдем, Аркадий! Я опоздал. Там меня ждет один тоже… нужный человек… Скотинатоже.. Это все — скоты! Шу-ше-хга, шу-шехга! — прокричал он вновь и почтискрежетнул зубами; но вдруг окончательно опомнился. — Я рад, что ты хотьнаконец пришел. Alphonsine, ни шагу из дому! Идем.

У крыльца ждал его лихач-рысак. Мы сели; но даже и во весьпуть он все-таки не мог прийти в себя от какой-то ярости на этих молодых людейи успокоиться. Я дивился, что это так серьезно, и тому еще, что они так кЛамберту непочтительны, а он чуть ли даже не трусит перед ними. Мне, повъевшемуся в меня старому впечатлению с детства, все казалось, что все должныбояться Ламберта, так что, несмотря на всю мою независимость, я, наверно, в туминуту и сам трусил Ламберта.

— Я тебе говорю, это — все ужасная шушехга, — не унималсяЛамберт. — Веришь: этот высокий, мерзкий, мучил меня, три дня тому, в хорошемобществе. Стоит передо мной и кричит: «Ohé, Lambert!» В хорошемобществе! Все смеются и знают, что это, чтоб я денег дал, — можешь представить.Я дал. О, это — мерзавцы! Веришь, он был юнкер в полку и выгнан, и, можешь представить,он образованный; он получил воспитание в хорошем доме, можешь представить! Унего есть мысли, он бы мог… Э, черт! И он силен, как Еркул (Hercule). Онполезен, только мало. И можешь видеть: он рук не моет. Я его рекомендовал однойгоспоже, старой знатной барыне, что он раскаивается и хочет убить себя отсовести, а он пришел к ней, сел и засвистал. А этот другой, хорошенький, — одингенеральский сын; семейство стыдится его, я его из суда вытянул, я его спас, аон вот как платит. Здесь нет народу! Я их в шею, в шею!

— Они знают мое имя; ты им обо мне говорил?

— Имел глупость. Пожалуйста, за обедом посиди, скрепи себя…Туда придет еще одна страшная каналья. Вот это — так уж страшная каналья, иужасно хитер; здесь все ракальи; здесь нет ни одного честного человека! Ну дамы кончим — и тогда… Что ты любишь кушать? Ну да все равно, там хорошо кормят.Я плачу, ты не беспокойся. Это хорошо, что ты хорошо одет. Я тебе могу датьденег. Всегда приходи. Представь, я их здесь поил-кормил, каждый день кулебяка;эти часы, что он продал, — это во второй раз. Этот маленький, Тришатов, — тывидел, Альфонсина гнушается даже глядеть на него и запрещает ему подходитьблизко, — и вдруг он в ресторане, при офицерах: «Хочу бекасов». Я дал бекасов!Только я отомщу.

— Помнишь, Ламберт, как мы с тобой в Москве ехали в трактир,и ты меня в трактире вилкой пырнул, и как у тебя были тогда пятьсот рублей?

— Да, помню! Э, черт, помню! Я тебя люблю… Ты этому верь.Тебя никто не любит, а я люблю; только один я, ты помни… Тот, что придет туда,рябой — это хитрейшая каналья; не отвечай ему, если заговорит, ничего, а кольначнет спрашивать, отвечай вздор, молчи…

По крайней мере он из-за своего волнения ни о чем менядорогой не расспрашивал. Мне стало даже оскорбительно, что он так уверен во мнеи даже не подозревает во мне недоверчивости; мне казалось, что в нем глупаямысль, что он мне смеет по-прежнему приказывать. «И к тому же он ужаснонеобразован», — подумал я, вступая в ресторан.

В этом ресторане, в Морской, я и прежде бывал, во времямоего гнусненького падения и разврата, а потому впечатление от этих комнат, отэтих лакеев, приглядывавшихся ко мне и узнававших во мне знакомого посетителя,наконец, впечатление от этой загадочной компании друзей Ламберта, в которой ятак вдруг очутился и как будто уже принадлежа к ней нераздельно, а главное —темное предчувствие, что я добровольно иду на какие-то гадости и несомненнокончу дурным делом, — все это как бы вдруг пронзило меня. Было мгновение, что яедва не ушел; но мгновение это прошло, и я остался.

Тот «рябой», которого почему-то так боялся Ламберт, уже ждалнас. Это был человечек с одной из тех глупо-деловых наружностей, которых тип ятак ненавижу чуть ли не с моего детства; лет сорока пяти, среднего роста, спроседью, с выбритым до гадости лицом и с маленькими правильными седенькимиподстриженными бакенбардами, в виде двух колбасок, по обеим щекам чрезвычайноплоского и злого лица. Разумеется, он был скучен, серьезен, неразговорчив идаже, по обыкновению всех этих людишек, почему-то надменен. Он оглядел меняочень внимательно, но не сказал ни слова, а Ламберт так был глуп, что, сажаянас за одним столом, не счел нужным нас перезнакомить, и, стало быть, тот менямог принять за одного из сопровождавших Ламберта шантажников. С молодыми этимилюдьми (прибывшими почти одновременно с нами) он тоже не сказал ничего во весьобед, но видно было, однако, что знал их коротко. Говорил он о чем-то лишь сЛамбертом, да и то почти шепотом, да и то говорил почти один Ламберт, а рябойлишь отделывался отрывочными, сердитыми и ультиматными словами. Он держал себявысокомерно, был зол и насмешлив, тогда как Ламберт, напротив, был в большомвозбуждении и, видимо, все его уговаривал, вероятно склоняя на какое-топредприятие. Раз я протянул руку к бутылке с красным вином; рябой вдруг взялбутылку хересу и подал мне, до тех пор не сказав со мною слова.