— Извините, вы — господин Долгорукий?

— Да, я — Долгорукий, а вы почему знаете?

Длинный вдруг шепнул что-то миловидному мальчику, тотнахмурился и сделал отрицательный жест; но длинный вдруг обратился ко мне:

— Monseigneur le prince, vous n’avez pas de rouble d’argentpour nous, pas deux, mais un seul, voulez-vous?[108]

— Ax, какой ты скверный, — крикнул мальчик.

— Nous vous rendons,[109] — заключил длинный, грубо и неловковыговаривая французские слова.

— Он, знаете, — циник, — усмехнулся мне мальчик, — и выдумаете, что он не умеет по-французски? Он как парижанин говорит, а он толькопередразнивает русских, которым в обществе ужасно хочется вслух говорить междусобою по-французски, а сами не умеют…

— Dans les Wagons,[110] — пояснил длинный.

— Ну да, и в вагонах; ах, какой ты скучный! нечегопояснять-то. Вот тоже охота прикидываться дураком.

Я между тем вынул рубль и протянул длинному.

— Nous vous rendons, — проговорил тот, спрятал рубль и,вдруг повернувшись к дверям, с совершенно неподвижным и серьезным лицом,принялся колотить в них концом своего огромного грубого сапога и, главное, безмалейшего раздражения.

— Ах, опять ты подерешься с Ламбертом! — с беспокойствомзаметил мальчик. — Позвоните уж вы лучше!

Я позвонил, но длинный все-таки продолжал колотить сапогом.

— Ah, sacré…[111] — послышался вдруг голос Ламбертаиз-за дверей, и он быстро отпер.

— Dites donc, voulez-vous que je vous casse la tête,mon ami![112] — крикнул он длинному.

— Mon ami, voilà Dolgorowky, l’autre mon ami,[113] —важно и серьезно проговорил длинный, в упор смотря на покрасневшего от злостиЛамберта. Тот, лишь увидел меня, тотчас же как бы весь преобразился.

— Это ты, Аркадий! Наконец-то! Ну, так ты здоров же, здоровнаконец?

Он схватил меня за руки, крепко сжимая их; одним словом, онбыл в таком искреннем восхищении, что мне мигом стало ужасно приятно, и я дажеполюбил его.

— К тебе первому!

— Alphonsine! — закричал Ламберт. Та мигом выпрыгнула из-заширм.

— Le voilà![114]

— C’est lui![115] — воскликнула Альфонсина, всплеснув руками ивновь распахнув их, бросилась было меня обнимать, но Ламберт меня защитил.

— Но-но-но, тубó! — крикнул он на нее, как насобачонку. — Видишь, Аркадий: нас сегодня несколько парней сговорилисьпообедать у татар. Я уж тебя не выпущу, поезжай с нами. Пообедаем; я этихтотчас же в шею — и тогда наболтаемся. Да входи, входи! Мы ведь сейчас ивыходим, минутку только постоять…

Я вошел и стал посреди той комнаты, оглядываясь иприпоминая. Ламберт за ширмами наскоро переодевался. Длинный и его товарищпрошли тоже вслед за нами, несмотря на слова Ламберта. Мы все стояли.

— Mademoiselle Alphonsine, voulez-vous me baiser?[116] —промычал длинный.

— Mademoiselle Alphonsine, — подвинулся было младший,показывая ей галстучек, но она свирепо накинулась на обоих.

— Ah, le petit vilain![117] — крикнула она младшему, — nem’approchez pas, ne me salissez pas, et vous, le grand dadais, je vous flanqueà la porte tous les deux, savez-vous cela![118]

Младший, несмотря на то что она презрительно и брезгливо отнего отмахивалась, как бы в самом деле боясь об него запачкаться (чего я никакне понимал, потому что он был такой хорошенький и оказался так хорошо одет,когда сбросил шубу), — младший настойчиво стал просить ее повязать своемудлинному другу галстух, а предварительно повязать ему чистые воротнички изЛамбертовых. Та чуть не кинулась бить их от негодования при таком предложении,но Ламберт, вслушавшись, крикнул ей из-за ширм, чтоб она не задерживала исделала, что просят, «а то не отстанут», прибавил он, и Альфонсина мигомсхватила воротничок и стала повязывать длинному галстух, без малейшей ужебрезгливости. Тот, точно так же как на лестнице, вытянул перед ней шею, пока таповязывала.

— Mademoiselle Alphonsine, avez-vous vendu votre bologne?[119]— спросил он.

— Qu’est que ça, ma bologne?[120]

Младший объяснил, что «ma bologne» означает болонку.

— Tiens, quel est ce baragouin?[121]

— Je parle comme une dame russe sur les eauxminérales,[122] — заметил le grand dadais,[123] — все еще с протянутой шеей.

— Qu’est que ça qu’une dame russe sur les eauxminérales et… où est donc votre jolie montre, que Lambert vous adonné?[124] — обратилась она вдруг к младшему.

— Как, опять нет часов? — раздражительно отозвался Ламбертиз-за ширм.

— Проели! — промычал le grand dadais.

— Я их продал за восемь рублей: ведь они — серебряные,позолоченные, а вы сказали, что золотые. Этакие теперь и в магазине — толькошестнадцать рублей, — ответил младший Ламберту, оправдываясь с неохотой.