А годы идут — и все лучшие годы!

А он, я ужасно боюсь, — повесится. Пойдет и никому нескажет. Он такой. Нынче все вешаются; почем знать — может, много таких, как мы?Я, например, никак не могу жить без лишних денег. Мне лишние гораздо важнее,чем необходимые. Послушайте, любите вы музыку? я ужасно люблю. Я вам сыграючто-нибудь; когда к вам приду. Я очень хорошо играю на фортепьяно и очень долгоучился. Я серьезно учился. Если б я сочинял оперу, то, знаете, я бы взял сюжетиз «Фауста». Я очень люблю эту тему. Я все создаю сцену в соборе, так, в головетолько, воображаю. Готический собор, внутренность, хоры, гимны, входит Гретхен,и знаете — хоры средневековые, чтоб так и слышался пятнадцатый век. Гретхен втоске, сначала речитатив, тихий, но ужасный, мучительный, а хоры гремят мрачно,строго, безучастно:

Dies irae, dies illa![128]

И вдруг — голос дьявола, песня дьявола. Он невидим, одналишь песня, рядом с гимнами, вместе с гимнами, почти совпадает сними, а междутем совсем другое — как-нибудь так это сделать. Песня длинная, неустанная, это— тенор, непременно тенор. Начинает тихо, нежно: «Помнишь, Гретхен, как ты, ещеневинная, еще ребенком, приходила с твоей мамой в этот собор и лепетала молитвыпо старой книге?» Но песня все сильнее, все страстнее, стремительнее; нотывыше: в них слезы, тоска, безустанная, безвыходная и, наконец, отчаяние: «Нетпрощения, Гретхен, нет здесь тебе прощения!» Гретхен хочет молиться, но изгруди ее рвутся лишь крики — знаете, когда судорога от слез в груди, — а песнясатаны все не умолкает, все глубже вонзается в душу, как острие, все выше — ивдруг обрывается почти криком: «Конец всему, проклята!» Гретхен падает наколена, сжимает перед собой руки — и вот тут ее молитва, что-нибудь оченькраткое, полуречитатив, но наивное, безо всякой отделки, что-нибудь в высшейстепени средневековое, четыре стиха, всего только четыре стиха — у Страделлыесть несколько таких нот — и с последней нотой обморок! Смятение. Ее подымают,несут — и тут вдруг громовый хор. Это — как бы удар голосов, хор вдохновенный,победоносный, подавляющий, что-нибудь вроде нашего До-ри-но-си-ма чин-ми — так,чтоб все потряслось на основаниях, — и все переходит в восторженный, ликующийвсеобщий возглас: «Hossanna!» как бы крик всей вселенной, а ее несут, несут, ивот тут опустить занавес! Нет, знаете, если б я мог, я бы что-нибудь сделал! Толькоя ничего уж теперь не могу, а только все мечтаю. Я все мечтаю, все мечтаю; всямоя жизнь обратилась в одну мечту, я и ночью мечтаю. Ах, Долгорукий, читали выДиккенса «Лавку древностей»?

— Читал; что же?

— Помните вы… Постойте, я еще бокал выпью, — помните вы тамодно место в конце, когда они — сумасшедший этот старик и эта прелестнаятринадцатилетняя девочка, внучка его, после фантастического их бегства истранствий, приютились наконец где-то на краю Англии, близ какого-тоготического средневекового собора, и эта девочка какую-то тут должностьполучила, собор посетителям показывала… И вот раз закатывается солнце, и этотребенок на паперти собора, вся облитая последними лучами, стоит и смотрит назакат с тихим задумчивым созерцанием в детской душе, удивленной душе, как будтоперед какой-то загадкой, потому что и то, и другое, ведь как загадка — солнце,как мысль божия, а собор, как мысль человеческая… не правда ли? Ох, я не умеюэто выразить, но только бог такие первые мысли от детей любит… А тут, подленее, на ступеньках, сумасшедший этот старик, дед, глядит на нее остановившимсявзглядом… Знаете, тут нет ничего такого, в этой картинке у Диккенса, совершенноничего, но этого вы ввек не забудете, и это осталось во всей Европе — отчего?Вот прекрасное! Тут невинность! Э! не знаю, что тут, только хорошо. Я все вгимназии романы читал. Знаете, у меня сестра в деревне, только годом старшеменя… О, теперь там уже все продано и уже нет деревни! Мы сидели с ней натеррасе, под нашими старыми липами, и читали этот роман, и солнце тожезакатывалось, и вдруг мы перестали читать и сказали друг другу, что и мы будемтакже добрыми, что и мы будем прекрасными, — я тогда в университет готовился и…Ах, Долгорукий, знаете, у каждого есть свои воспоминания!..

И вдруг он склонил свою хорошенькую головку мне на плечо и —заплакал. Мне стало очень, очень его жалко. Правда, он выпил много вина, но онтак искренно и так братски со мной говорил и с таким чувством… Вдруг, в этомгновение, с улицы раздался крик и сильные удары пальцами к нам в окно (тутокна цельные, большие и в первом нижнем этаже, так что можно стучать пальцами сулицы). Это был выведенный Андреев.

— Ohé, Lambert! Où est Lambert? As-tu vuLambert? — раздался дикий крик его с улицы.

— Ах, да он ведь здесь! Так он не ушел? — воскликнул,срываясь с места, мой мальчик.

— Счет! — проскрежетал Ламберт прислуге. У него даже рукитряслись от злобы, когда он стал рассчитываться, но рябой не позволил ему засебя заплатить.

— Почему же? Ведь я вас приглашал, вы приняли приглашение?

— Нет, уж позвольте, — вынул свой портмоне рябой и,рассчитав свою долю, уплатил особо.

— Вы меня обижаете, Семен Сидорыч!

— Так уж я хочу-с, — отрезал Семен Сидорович и, взяв шляпу,не простившись ни с кем, пошел один из залы. Ламберт бросил деньги слуге иторопливо выбежал вслед за ним, даже позабыв в своем смущении обо мне. Мы сТришатовым вышли после всех. Андреев как верста стоял у подъезда и ждалТришатова.

— Негодяй! — не утерпел было Ламберт.

— Но-но! — рыкнул на него Андреев и одним взмахом руки сбилс него круглую шляпу, которая покатилась по тротуару. Ламберт унизительнобросился поднимать ее.

— Vingt cinq roubles![129] — указал Андреев Тришатову накредитку, которую еще давеча сорвал с Ламберта.

— Полно, — крикнул ему Тришатов. — Чего ты все буянишь… И зачто ты содрал с него двадцать пять? С него только семь следовало.

— За что содрал? Он обещал обедать отдельно, с афинскимиженщинами, а вместо женщин подал рябого, и, кроме того, я не доел и промерз наморозе непременно на восемнадцать рублей. Семь рублей за ним оставалось — воттебе ровно и двадцать пять.

— Убир-райтесь к черту оба! — завопил Ламберт, — я васпрогоняю обоих, и я вас в бараний рог…

— Ламберт, я вас прогоняю, и я вас в бараний рог! — крикнулАндреев. — Adieu, mon prince,[130] не пейте больше вина! Петя, марш! Ohé,Lambert! Où est Lambert? As-tu vu Lambert? — рявкнул он в последний раз,удаляясь огромными шагами.

— Так я приду к вам, можно? — пролепетал мне наскороТришатов, спеша за своим другом.

Мы остались одни с Ламбертом.