От князя, оставив его тогда с Лизою, я, около часупополудни, заехал на прежнюю мою квартиру. Я забыл сказать, что день был сырой,тусклый, с начинавшеюся оттепелью и с теплым ветром, способным расстроить нервыдаже у слона. Хозяин встретил меня обрадовавшись, заметавшись и закидавшись,чего я страх не люблю именно в такие минуты. Я обошелся сухо и прямо прошел ксебе, но он последовал за мной, и хоть не смел расспрашивать, но любопытствотак и сияло в глазах его, притом смотрел как уже имеющий даже какое-то правобыть любопытным. Я должен был обойтись вежливо для своей же выгоды; но хотя мнеслишком необходимо было кое-что узнать (и я знал, что узнаю), но все же былопротивно начать расспросы. Я осведомился о здоровье жены его, и мы сходили кней. Та встретила меня хоть и внимательно, но с чрезвычайно деловым инеразговорчивым видом; это меня несколько примирило. Короче, я узнал в тот развесьма чудные вещи.

Ну, разумеется, был Ламберт, но потом он приходил еще два разаи «осмотрел все комнаты», говоря, что, может, наймет. Приходила несколько разНастасья Егоровна, эта уж бог знает зачем. «Очень тоже любопытствовала», —прибавил хозяин, но я не утешил его, не спросил, о чем она любопытствовала.Вообще, я не расспрашивал, а говорил лишь он, а я делал вид, что роюсь в моемчемодане (в котором почти ничего и не оставалось). Но всего досаднее было, чтоон тоже вздумал играть в таинственность и, заметив, что я удерживаюсь отрасспросов, почел тоже обязанностью стать отрывочнее, почти загадочным.

— Барышня тоже бывала, — прибавил он, странно смотря наменя.

— Какая барышня?

— Анна Андреевна; два раза была; с моей женой познакомилась.Очень милая особа, очень приятная. Такое знакомство даже слишком можно оценить,Аркадий Макарович… — И выговорив, он даже сделал ко мне шаг: очень уж емухотелось, чтоб я что-то понял.

— Неужели два раза? — удивился я.

— Во второй раз вместе с братцем приезжала.

«Это с Ламбертом», — подумалось мне вдруг невольно.

— Нет-с, не с господином Ламбертом, — так и угадал он сразу,точно впрыгнул в мою душу своими глазами, — а с ихним братцем, действительным,молодым господином Версиловым. Камер-юнкер ведь, кажется?

Я был очень смущен; он смотрел, ужасно ласково улыбаясь.

— Ах, вот еще кто был, вас спрашивал — эта мамзель,француженка, мамзель Альфонсина де Вердень. Ах как поет хорошо и декламирует тожепрекрасно в стихах! Потихоньку к князю Николаю Ивановичу тогда проезжала, вЦарское, собачку, говорит, ему продать редкую, черненькую, вся в кулачок…

Я попросил его оставить меня одного, отговорившись головноюболью. Он мигом удовлетворил меня, даже не докончив фразы, и не только безмалейшей обидчивости, но почти с удовольствием, таинственно помахав рукой и какбы выговаривая: «Понимаю-с, понимаю-с», и хоть не проговорил этого, но зато изкомнаты вышел на цыпочках, доставил себе это удовольствие. Есть очень досадныелюди на свете.

Я просидел один, обдумывая часа полтора; не обдумывая,впрочем, а лишь задумавшись. Хоть я был и смущен, но зато нимало не удивлен. Ядаже ждал еще пуще чего-нибудь, еще бóльших чудес. «Может, они теперь ужи натворили их», — подумал я. Я твердо и давно был уверен, еще дома, что машинау них заведена и в полном ходу. «Меня только им недостает, вот что», — подумаля опять, с каким-то раздражительным и приятным самодовольством. Что они ждутменя изо всех сил и что-то в моей квартире затевают устроить — было ясно какдень. «Уж не свадьбу ли старого князя? на него целая облава. Только позволю лия, господа, вот что-с?» — заключил я опять с надменным удовольствием.

«Раз начну и тотчас опять в водоворот затянусь, как щепка.Свободен ли я теперь, сейчас, или уж не свободен? Могу ли я еще, воротясьсегодня вечером к маме, сказать себе, как во все эти дни: «Я сам по себе»?».

Вот эссенция моих вопросов или, лучше сказать, биений сердцамоего, в те полтора часа, которые я просидел тогда в углу на кровати, локтями вколена, а ладонями подпирая голову. Но ведь я знал, я знал уже и тогда, что всеэти вопросы — совершенный вздор, а что влечет меня лишь она, — она и она одна!Наконец-то выговорил это прямо и прописал пером на бумаге, ибо даже теперь,когда, пишу, год спустя, не знаю еще, как назвать тогдашнее чувство мое поимени!

О, мне было жаль Лизу, и в сердце моем была самаянелицемерная боль! Уж одно бы это чувство боли за нее могло бы, кажется,смирить или стереть во мне, хоть на время, плотоядность (опять поминаю этослово). Но меня влекло безмерное любопытство, и какой-то страх, и еще какое-точувство — не знаю какое; но знаю и знал уже и тогда, что оно было недоброе.Может быть, я стремился пасть к ее ногам, а может быть, хотел бы предать ее навсе муки и что-то «поскорей, поскорей» доказать ей. Никакая боль и никакоесострадание к Лизе не могли уже остановить меня. Ну мог ли я встать и уйтидомой… к Макару Ивановичу?

«А разве нельзя только пойти к ним, разузнать от них обовсем и вдруг уйти от них навсегда, пройдя безвредно мимо чудес и чудовищ?»

В три часа, схватившись и сообразив, что почти опоздал, япоскорее вышел, схватил извозчика и полетел к Анне Андреевне.

Анна Андреевна, лишь только обо мне доложили, бросила своешитье и поспешно вышла встретить меня в первую свою комнату — чего прежденикогда не случалось. Она протянула мне обе руки и быстро покраснела. Молчапровела она меня к себе, подсела опять к своему рукоделью, меня посадила подле;но за шитье уже не принималась, а все с тем же горячим участием продолжала меняразглядывать, не говоря ни слова.

— Вы ко мне присылали Настасью Егоровну, — начал я прямо,несколько тяготясь таким уж слишком эффектным участием, хотя оно мне былоприятно.

Она вдруг заговорила, не ответив на мой вопрос.

— Я все слышала, я все знаю. Эта ужасная ночь… О, сколько выдолжны были выстрадать! Правда ли, правда ли, что вас нашли уже без чувств, наморозе?

— Это вам… Ламберт… — пробормотал я, краснея.

— Я от него тогда же все узнала; но я ждала вас. О, онпришел ко мне испуганный! На вашей квартире… там, где вы лежали больной, его нехотели к вам допустить… и странно встретили… Я, право, не знаю, как это было,но он рассказал мне все об той ночи: он говорил, что вы, даже едва очнувшись,упоминали уже ему обо мне и… об вашей преданности ко мне. Я была тронута дослез, Аркадий Макарович, и даже не знаю, чем заслужила такое горячее участие свашей стороны, и еще в таком положении, в каком вы были сами! Скажите, господинЛамберт — ваш товарищ детства?

— Да, но этот случай… я признаюсь, был неосторожен и, можетбыть, насказал ему тогда слишком много.