– Приду, Джонни. Непременно. – Мне вдруг захотелось рассеять его сомнения, которые – я чувствовала это – царапали его. – И ты приходи к нам, как будет возможность. Я рада тебе.

Да, я действительно смертельно устала. Несколько совершенно бессонных ночей дают о себе знать. Голова как чугун, и в глазах постоянно соленая, едкая тяжесть. Сейчас отправлюсь спать и постараюсь ни о чем, ни о чем не думать.

…Но зачем, зачем Верка снова завела сегодня разговор о нем? Мое сердце разрывается и медленно, медленно умирает от мучительной, непереносимой тоски. Громкие слова? Нет. Так оно и есть.

5 июня

Суббота

Слава Богу, маме лучше. Она уже встает с постели. Шмидт не обманул: в прошлый понедельник к ней действительно заходил деревенский лекарь. Я знаю его, приходилось несколько раз видеть. Это – высокий, строгого вида старик, в допотопном черного сукна сюртуке, застегнутом под самое горло, с пышными, до плеч, седыми волосами, накрытыми низенькой – блином – черной шляпой, с такими же седыми, пышными усами на морщинистом лице, и с неизменным потертым баулом в руках.

Утром, перед уходом на работу, я спрятала лекарства, что принес Джонни, велела маме ни в коем случае не упоминать о них.

Мама передала в лицах их разговор.

Приложив косматое ухо к груди, лекарь, прикрыв глаза, долго слушал ее, затем костлявыми, опухшими в суставах пальцами старательно простучал грудную клетку и спереди, и сзади – со спины, сказал неопределенно:

– Дас херц – тук-тук-тук-никс карашо.

Мама поняла: сердце работает неважно.

Он велел ей показать ему язык, оттянув вниз нижние веки, посмотрел глаза, взяв за руку, посчитал пульс. После этого, тяжко вздохнув, вытащил из баула бутыль с темной жидкостью, по запаху точь-в-точь такую, что уже несколько раз приносила фрау Гельб. Популярно объяснил, как принимать:

– Една лежка – лоффель – тринкен драй-трымаль еден – кажний-ден… Ферштейн – понимать?

Мама кивнула: мол, поняла.

Старик снова тяжко, сокрушенно вздохнул:

– Андре – други лекарства – етцт их канн нихт гебен – нема. Есть война – дизе фофлюхтере криег.

Поднявшись со стула, прошелся по комнате, постоял возле моих фотографий. Прищелкнув одобрительно языком, спросил и сам же ответил себе:

– Ист дас Ленинград? Абер щенес штадт… Нунзо… – Он вернулся к кровати. – Фрау золль отдыхаль ин бетт – кровать бляйбен фиер… найн… фюнф – пять дни. Я сказать это господин Шмидт. Унд филь – много ессен – кушат. – Подошел к окну, распахнул обе створки. – Фрише воздух – зер гут – ферштейн?

Мама опять кивнула: «Ферштейн-ферштейн – поняла. – Она достала из-под подушки кошелек. – Возьмите за труды – немен зи битте. Сколько – вифиль – я обязана вам?»

Немец качнул белыми волосами, впервые приоткрыл в улыбке сплошь металлические зубы:

– Браухт нихт. Венн советише комиссары ходит здесь, русская фрау мусс гаварит: «дизер арц – врач – есть карашо». – Он заговорщицки подмигнул ей. – Старий врач – кароший мужик – нихт вар? Ер брингт руссише фрау гезундхайт – здоровье.

Вот как. Значит, все они втайне уверены в том, что русские придут сюда, и уже заранее стараются обезопасить себя.

А сегодня днем, когда мы обедали, неожиданно заявился к нам Шмидт, – видно, решил сам удостовериться, в каком состоянии находится «руссише фрау». Увидев маму за общим столом, кисло улыбнулся:

– Ну вот, Ана уже здорова. Обошлось и без лечебницы. Немецкие доктора умеют лечить. – (Если бы это так! Как жаль, что я не могу сказать Шмидту про лекарства Джона, не могу брякнуть сейчас на стол, перед его носом, все хранимые Нинкой яркие коробочки и флаконы, не могу открыто назвать тех, кто на самом деле вылечил ее!)

А Шмидт между тем продолжал: «С неделю ты, Ана, полежала, отдохнула, теперь в понедельник вместе со всеми выходи на работу, – там посмотрим, какое тебе дело подобрать на первых порах. – Окинув взглядом стол – миски с овощным супом, початые куски хлеба, – Шмидт помедлил у выхода. – Вот вы все ругаете Германию, нас, немцев, а смотрите – мы кормим вас, русских, досыта. В такое тяжелое время – досыта! Я вижу, вы позволяете себе то, что, к примеру, не можем позволить себе я, моя семья: вы жрете суп с хлебом! В настоящее время это – излишество, можно сказать – роскошь. А знаете ли вы, что в Ленинграде люди мрут от голода? Уже погибло больше ста тысяч человек. Съедены все кошки и собаки, началось людоедство, люди стали пожирать людей!»

– Неправда это! – твердо сказала я. – Все неправда! В Ленинграде, мы знаем, достаточно запасов – их хватит еще на несколько лет! Не может быть, чтобы такой город остался без питания, чтобы о нем не позаботились.

– А вот и не позаботились! – Шмидт говорил раздраженно. – Что ты, убереженная от разрух и голода девчонка, можешь знать о своем Ленинграде? Все продовольственные склады были уничтожены пожарами в первые же недели войны, еще до полного блокирования города. Когда замкнулось кольцо блокады – Ленинград уже считался обреченным. Обреченным погибнуть голодной смертью! Выдерживать такие муки, видимо, может только ваша азиатская раса. Проклятая нация… Проклятая страна…

Вот с таким раздраженным бормотаньем он и вышел за дверь. Действительно, – «проклятая нация» – опять испортили настроение «дорогому» хозяину! Но почему он сказал – «азиатская раса»? Мы ведь еще и европейцы – нас много, господин Шмидт!

Конечно, разговор со Шмидтом тоже порядком растревожил всех. Неужели его слова – правда? Мне ведь и раньше доводилось слышать, даже от наших, русских, о страшном голоде в Ленинграде. Недавно Петр из «Шалмана» рассказал о разговоре с прибывшим в поместье сыном местного швайцера, что воевал под Ленинградом, а сейчас списан из армии в результате тяжкого ранения. Он привел его слова: «В Ленинграде голод. Город завален трупами, вот-вот вспыхнут страшные эпидемии. На улицах людей почти не видно, их осталось совсем мало, да и те – полуумирающие, еле волочат ноги».

Неужели это все-таки правда?

Василий бодро говорит: «Ну, возможно, в период блокады в городе и случались какие-то трудности с продуктами – ведь это неизбежно в военное время. Но теперь-то кольцо блокады прорвано, снабжение уже давно налажено. Я уверен, сейчас Ленинград завален разными продуктами».

Эх, узнать бы где истинную правду! Посмотреть бы хоть одним глазком, хоть минутку на тебя, мой любимый, героический Ленинград.

Завтра праздник – Троица. Мама с Симой возятся на кухне, стряпают ржаные пироги с горохом, картошкой и с зеленым