– Дурак старый, этот твой Шмидт! Он что – профессор медицины? В общем, слушай меня: она непременно – слышишь? – непременно поправится. Это лекарство поднимает мертвых – так сказал мне наш врач. Ему нет резона говорить неправду, и я ему верю. Ты тоже верь! Бог даст, все будет хорошо.

– Я верю. Дал бы Бог.

Джон заторопился уходить. Объяснил: пока вахман дрыхнет, он должен быть на месте. Он не ответил мне, как рискнул вот с этим «ОСТом» пробраться в город, пройти в госпиталь для военнопленных, где тоже немецкая охрана, каким путем вернулся назад (ведь пассажирские поезда ночью не ходят – неужели все 12 километров топал по шпалам пешком?). Сказал шутливо:

– Тебе это не надо знать. Был – и был, теперь вернулся – и все. Сейчас вот я здесь, рядом с тобой… Ну что – есть еще вопросы?

Я открыла ему дверь. Помедлив, он повторил странный, уже знакомый жест: взяв мою руку, поднес к своему лицу, потерся об нее горячей щекой. Спросил, покраснев, слегка кокетничая:

– Скажи, если я приду еще – тебе не очень… Не очень противно меня видеть?

– Джонни, как тебе не стыдно?

– Тогда я приду сегодня же. Вечером или, возможно, даже днем. Если, конечно, во время моего отсутствия в нашем лагере не произошло ничего сверхнеобычного. Попрошу у Степана его костюм. Ты серьезно не против?..

В смятении я подумала, что, быть может, будет сегодня и Николай. Ведь должен же, должен он прийти, наконец! Уже миновало три недели, двадцать один день, как мы не виделись! Как он может вытерпеть, пережить такое?! Он непременно будет сегодня, я уверена. Непременно! А Джон… а Джон все испортит, разрушит вконец. Все разрушит! Бесповоротно! В этом я тоже уверена.

Нет, он, Джонни, не должен приходить сегодня. Я обязана ему сказать, что не хочу этого. Я не могу терять своего счастья, в конце концов, я имею право бороться за него.

Я посмотрела на Джона. В утреннем сумеречном свете его синие, в этот миг почти черные глаза светились радостным ожиданием.

– Хорошо, Джонни. Приходи. Я и все мы будем рады видеть тебя.

Сейчас уже день на исходе, наступил удивительно тихий, ласковый вечер. Предпоследний вечер мая. Невероятно, но после первого же приема лекарств маме сразу стало легче. Исчезла с лица зловещая синева, на щеках появилось даже что-то наподобие легкого румянца, порозовели губы. И вся она заметно оживилась. Пропала, испарилась из глаз так пугавшая меня равнодушная покорность.

Николай не пришел и сегодня, не захотел прийти. А Джонни был. В широком, мешковато сидящем на нем Степановом костюме с «ОСТом» на груди, он выглядел как-то непривычно, был похож на обыкновенного русского парня. Если бы не эта немецкая речь! Да еще если бы не эта почти неуловимая, возможно, врожденная душевная аристократичность и чуткость, которые так выгодно отличают его от наших ребят. Поверь, моя тетрадь, мне обидно это писать, но…

На этот раз Джона «приняли» все наши. Даже Лешка, который до сих пор почему-то дуется на меня, шутил и разговаривал с ним, правда, больше жестами, охотно раскуривал его сигареты, угощал усиленно за столом. Мы пригласили Джонни отобедать с нами – ведь он поторопился – заявился, едва часы показали полдень.

Я понесла маме обед в комнату. Джон последовал за мной. Остановившись на расстоянии, произнес, привычно покраснев:

– Я очень, очень желаю вам поправиться, как можно скорей. Скажи это маме, Вера. Я от всего сердца желаю ей здоровья.

– Спасибо тебе за все, парень. Я поняла и без перевода. Ты, я вижу, хороший человек. Твоя мать должна быть счастлива, имея такого сына.

Прискакала Вера, удивилась, увидев у нас Джона, шумно хохотала над его нарядом. «Ой, Джонни, ты так похож в этом костюме на Ваньку „Сидели мы на крыше“. Верно, Верушка?»

Ну уж сказала!

Узнав, что Фреда сегодня нет в лагере – уехал в сопровождении прибывшего из города вахмана по каким-то делам в Мариенвердер, – Вера не пошла к Степану, осталась с нами.

– А как там «рыжий» поживает? Наверное, свою полосатую невесту все обхаживает? – донимала она Джона.

– Что такое – «рыжий»? – Джонни удивленно посмотрел на меня.

– Ну, она, Вера, имеет в виду цвет волос Роберта, – злясь в душе на Веркину бесцеремонность, пояснила я Джону. – «Рыжий» – это – как бы тебе сказать? – ну, что-то вроде «роте хааре».

– А-а. – Джонни засмеялся. – Неплохо живет. А невесты у него, впрочем, как и у меня, к сожалению, нет. Та польская девушка, которую вы имеете в виду, просто его знакомая.

– Слушай! – Вера обратилась ко мне, и у меня вдруг оборвалось сердце. – А сегодня утром к нам в гастхауз приходил Колька…

Я не смогла выдержать паузу, что она мне уготовила:

– Ну и что?

– Ничего. Спрашивал о тебе – не была ли ты у меня за прошедшие три недели? Я сказала – нет.

– А еще что говорил?

– Еще спрашивал, ходит ли к тебе этот? – Она показала глазами на Джона. – Я тоже сказала, что – нет, не ходит больше. – (Уж теперь-то она при случае непременно распишет ему, что да, ходит. И ночью, и днем. Причем – представляешь? – переодетый в чужой костюм. Под русака маскируется. Словом, не только «пижон», но к тому же еще и диверсант какой-то.)

А Верка между тем трещала:

– Ой, Верушка, если бы ты видела, какой он красивый был сегодня! И хозяйке, и дочке так понравился! Костюм синий-синий, весь отглаженный, в складку. И рубашка шелковая, голубая. При галстуке.

– Он не собирался сегодня к нам?

– Нет. Сказал, что вроде бы хотел прийти, да нет времени.

Пока мы с Верой так разговаривали, Джонни, сидя на скамье, внимательно рассматривал газету, словно понимал в ней что-то. Я решила, что будет честнее посвятить его в свои дела.

– Джонни, мы говорили сейчас об одном парне, который должен бы прийти сегодня.

Я ждала его.

– И что же? – голос Джона дрогнул.

– Он не придет.

Вера ушла часа в четыре. Узнав, что мама больна, она умерила свою веселость, немножко попритихла. Вскоре отправился восвояси и Джонни.

– Я остался бы здесь до самого вечера, – сказал он, задерживая мою руку, – но боюсь злоупотреблять вашим гостеприимством. К тому же, я знаю, ты устала, тебе надо хорошенько отдохнуть. Знаешь, – он внимательно смотрел на меня, – я не зову тебя в ближайшее время к Степану, понимаю – тебе не до веселья сейчас. Но, когда все наладится, когда твоя мама совсем-совсем