но после обучения они становятся бесконечно отличающимися один от другого, и таким образом мы развиваемся от одного вопроса к другому, от максимы к максиме, как бы нанизывая нить жемчуга. Я имею в виду только две задачи: одна — раскрыть ум для понятий о предметах, другая — облагородить душу при формировании сердца»{739}.

После опубликования «Азбука» Екатерины имела успех. 25 июня 1781 года она сообщила Гримму, что двадцать тысяч экземпляров были распроданы в Петербурге за прошедшие две недели.

Новость о том, что Екатерина и император Иосиф II планируют встретиться, вызвала в Европе, и особенно при прусском дворе, значительное беспокойство: как бы эта встреча не привела к переменам в российской внешней политике. Союз между дворами России и Вены уменьшил бы прусское влияние в России, и Фридрих Великий не был намерен позволить этому произойти. Сэр Джеймс Харрис считал, что ранней весной 1780 года Фридрих сделал попытку подкупить князя Потемкина, намекнув, что в ответ на поддержку Потемкина он устроит примирение между Потемкиным и великим князем, «чтобы застраховать [Потемкина] на случай передачи императрицей прав наследования, обеспечив безопасность его персоне, сохранение почестей и имущества, возможность лишения которых часто преследует его, и бывают моменты, когда он погружается в глубочайшую меланхолию»{740}.

Но князь, так же как и императрица, был настроен на установление более тесных связей с Иосифом, считая, что это путь России к дальнейшей экспансии на юг, что важно в случае будущего конфликта с турками. И хотя Потемкин, несомненно, был озабочен возможным поворотом своей судьбы при правлении сына Екатерины, который вполне мог иметь причины для сведения с ним счетов, он не считал, что может доверить свою судьбу королю Пруссии. В конце апреля он отправился готовить встречу императрицы России и императора Священной Римской империи в Могилев — порт на Днепре, который стал частью Российской империи в 1772 году и был теперь центром Могилевской губернии.

Перед своим отъездом Екатерина организовала для английского художника Ричарда Бромптона (который переехал из Англии в Россию по приглашению императрицы, после того, как она погасила все его долги) возможность написать портрет Александра. Задача была не из легких, так как двухлетний малыш не желал сидеть спокойно. Его бабушку рассмешил ответ ребенка на вопрос, как он вел себя во время написания портрета: «Не знаю, — ответил он, — я себя не вижу»{741}.

9 мая императрица выехала из Царского Села со значительной свитой — которая включала ее молодого фаворита Александра (или, как она его нежно называла, Сашу, или Сашеньку) Ланского, но не включала пропрусски настроенного Никиту Панина. Была запланирована тщательная инспекция вновь образованных губерний и вице-регентств. Высшие чиновники, которые были выбраны в правители и вице-регенты, старались устроить так, чтобы Екатерина получила самое благоприятное представление об их деятельности, но тем не менее, были видны и по-настоящему хорошие результаты. Во время всего путешествия она регулярно писала сыну и невестке, а они ей отвечали. Хотя корреспонденция часто содержала лишь обмен сведениями о состоянии здоровья и взаимные приветы, в письмах императрицы встречалось также много интересных деталей — Екатерина наверняка ожидала от Павла и Марии Федоровны интереса к тому, что казалось интересным ей самой. Никто из прочитавших письма не догадался бы, какие непростые личные отношения сложились в этой семье:

«Мои дорогие дети, не буду ничего рассказывать об отъезде, так как не хочу подробно останавливаться на печальных вещах; первые три версты были очень грустными, но сообщу лишь, что я прибыла на место к четырем часам в добром здравии. Говорю об этом, потому что знаю: вам будет приятно слышать это. Прошу вас тоже оставаться здоровыми и радоваться друг другу, ожидая моего возвращения; целую обоих и деток, особенно моего Александра. До свидания, очень вас люблю»{742}.

Из следующего письма, написанного через день после отъезда, ясно, что Павел и Мария Федоровна также поторопились написать императрице, как только та уехала:

«Мои дорогие дети, ваши письма, полные нежности, подействовали на меня отравляюще и оживили сожаления из-за того, что мне пришлось покинуть вас. Будьте уверены, я люблю вас всем сердцем и очень ценю ваши чувства ко мне. Несколько дней у меня было очень тяжело на сердце, но я не сказала об этом ни слова из боязни усилить вашу печаль. Я видела ваши слезы и часто с трудом сдерживала свои. Я буду стараться побыстрее соединиться с вами. До свидания, мои дорогие дети; целую вас, а также деток своих детей; Бог благослови вас и храни в добром здравии»{743}.

10 мая в восемь часов вечера Екатерина прибыла в Нарву (теперь северо-восток Эстонии). На следующий день она сообщила Павлу и Марии Федоровне, что ее секретарь Александр Безбородко искал курьера с трех часов утра, и прокомментировала, что Нарва, вероятно, величиной с Париж, так как люди в ней легко теряются. Во время путешествия у Екатерины сложилась привычка посылать членам своей семьи подарки местного производства, и из Нарвы она выслала материал на платье Марии Федоровне и коробку игрушек для «моего дружка монсеньора Александра»{744}. К концу этого дня она чувствовала себя очень усталой — и раздраженной, так как хозяйка настояла на прислуживании ей за столом, и вокруг толпились люди. О жене доктора она написала: «Я была в ужасе из-за того, что она собирается протирать мои тарелки ревенем, как они протирают их чесноком»{745}. Она также заметила, что «местные красавицы настолько уродливы, что могут испугать — желтые, будто уже умерли, и тощие, как старые клячи»{746}. Заключение в письме сыну и невестке гласило: «Да сохранит вас Бог от семи, а то и восьми женщин Нарвы за вашим столом за обедом. Они так горячо дышали на меня, что я не ощущала прохлады — хотя тут так же холодно, как и у вас»{747}.

13 мая Екатерина была в Гдове на реке Гдовка (узнав о ее приезде, Гдов потребовал статус города), который не нашла особо интересным, так как он был малонаселен. Затем, в девять вечера, она прибыла в древний