– Ой, братцы! – сказал молодой Алкиной. –Ей-ей, даже во сне не видал такого красивого бога, как тот с собачками!Гляньте, братцы, какие у него на груди выпуклости! Я даже, ей-ей, непредставляю, что это такое, но они меня сводят с ума! Гляньте, гиганты, как онсмело несет эти свои чуть подрагивающие выпуклости, словно это обычные вещи!

– Ты смерти, что ли, боишься, Алкиной? – хмуроспросил Порфирион.

– Да нет же, Порфирион, не то! Мне просто сталоказаться, что я понимаю, зачем… зачем мне дан этот третий змееныш, чтоболтается между двух моих змей. Глянь-ка, Порфирион, он поднял голову, ему тоженравится тот бог с нежнейшими выпуклостями! Ой, Порфирион…

Звон пролетел над болотом. Геракл отпустил тетиву, и стрела,пропитанная ядом лернейской гидры, пробила грудь могучему, но наивному Алкиною.

– Бедный малый, – вздохнул Порфирион. – Емудаже не довелось встретить хотя бы одну коровенку за Западными бочагами.

Камень, брошенный Порфирионом, кувыркаясь, полетел насветлое войско. Сражение началось.

…Самсик бросил играть и улыбнулся ребятам своей не очень-тоголливудской улыбочкой.

– Ничо сыграл, а?

Мальчишки смотрели на него с удовольствием.

– Вот они, фифтис, – сказал Маккар.

– А что? – забеспокоился Самсик. – Что-нибудьне так?

– Все в кайфе, лидер, – успокоили егоребята. – Прикольно сыграл. Золотые пятидесятые. Сыграл ностальгию.

– Интересно, – шмыгнул носом Самсик, – вот ужне думал, что ностальгию играю. Просто играл, старался, чтобы было получше.

– Между прочим, товарищи, я интересуюсь следующимвопросом. – Гривастый, усастый, весь в медальонах, брелоках и колечкахДеготь-бой заговорил весьма странным для себя тоном технического полуинтеллигента.Заметно было, что он волнуется. – Я, конечно, музыкант не такого класса,как Самсон Аполлинариевич, но меня интересует следующий вопрос. Вот я играю вэтой драме, но должен признаться, что совсем не думаю о гигантах. Больше того,товарищи, я вообще ни о чем не думаю, когда играю. Я что-то чувствую оченьсильное, и этого мне достаточно. А может быть, нам на всю эту литературуположить? Если я ошибаюсь, пусть товарищи меня поправят.

– Деготь! – вскричал тут, как бешеный, Сильвестр инабросился на молодого музыканта, размахивая руками. – Ты прав и не прав!Пойдем, я тебе все объясню! Я тебе открою глаза!

Такой вот энтузиазм, такие вот наскоки, брызги слюны,захваты вдохновенными потными руками, все это было в духе старого Сильвера, иСамсик это все очень любил. Вообще, любил атмосферу репетиции, когда кто-тоорет, кто-то хохмит и все бродят по-домашнему, вот это кайф. Публике Самсик,честно говоря, так и не ответил взаимностью. Все-таки так и остался он, какбыл, мешковатым дрочилой из Бармалеева переулка. Репетиции – вот был его конек.Здесь он и играть любил, и на комплименты напрашивался.

– Сильвер, может, я что-то не так сыграл? –спросил он старого друга, зная прекрасно, что похвалит.

– Старый желтозубый, ты гениально сыграл, –похвалил Сильвестр, а потом хлопнул себя ладонью по лбу. – Совсемзафоргетил. Тут тебе была масса звонков. Академик Фокусов передавал привет иобещал приехать с женой и друзьями… кто еще?… Да, Володя Высоцкий… он тожеприедет на наш концерт вместе с Мариной Влади.

Самсика тут же замутило. Идиотский организм, как реагируетна радостное событие – тошнота, скачки кровяного давления… Что такое МаринаВлади? Мираж ведь, французский дым. Вот сегодня встретил ведь Арину Белякову,свою первую женщину, и ничего, даже виду не показал, чтобы не облажаться. Даведь кто она теперь, Марина Влади? Член ЦК ФКП! Пора уже забыть старый имидж!Что ж, пусть приезжают, буду только рад, постараюсь лицом в грязь не ударить,когда придет далекий друг.

– Они уже в зале, – шепнул ему МишаВекслер. – Обалдеть! Первый раз вижу живого Высоцкого!

Самсик увидел в пустом еще зале что-то розовое, или голубое,или лимонное, а рядом с этим – Высоцкого.

– Привет, Саблер! – крикнул Высоцкий. – Мы непомешаем?

Самсик долго кланялся, отведя в сторону саксофон навытянутой руке.

– У меня сегодня зубы болят. Я не в форме. Утромбрякнулся в обморок, – жаловался он со сцены, а сам думал: «Что делаю,паразит?» – Питание, конечно, виновато. В столовых воровство уже выше всякойнормы. Иногда между котлетой и хлебным мякишем не улавливаешь никакой разницы.Холостая жизнь. Изжога, колики – вот издержки свободы.

– Кончай, старик, кончай, – спокойно сказалВысоцкий. – Чего это ты?

Цветное пятно рядом с ним засмеялось. Тот самый далекий смехдевушки золотого западного берега! Снимите очки, мадам! Вы не на пленуме ЦКФКП! Вы у меня в гостях, во дворце джаза и холодильных фреоновых систем!Встаньте, мадам, геноссе Влади, и к черту эту вашу шаль, меняющую цвета! У насс вами один цвет и мы ему никогда не изменим!

Помнишь, за площадью Льва Толстого на Петроградской стороненекогда был маленький завиток Большого проспекта: две стены шестиэтажных домов,мраморные фигуры венецианцев, камень, кафель и бронза, память «серебряноговека»? Ты помнишь – сумрачные подъезды с цветными витражами… ряд подстриженныхлип… оттуда было два шага до твоего института, помнишь? Ты вечно торопилась наколлоквиумы, но я, храбрый городской партизан, всегда тебя перехватывал изаворачивал, и мы проходили по этому, забытому властями хвосту проспекта, гдене было городского движения и где всегда было гулко и пустынно, как будтобольшевики победили и ушли, а город остался без их капиталовложений, а толькосо своей памятью. Ты обычно говорила: «Ладно уж, похиляли на Бармалеев. Если ужколлоквиум погорел, то хоть…» Рука твоя непроизвольно сжималась. Мы шли оттудана Бармалеев и делали это «хоть», но, знаешь ли, я мечтал всегда не об этом. Явсегда мечтал встретить тебя снова среди огромных мраморных домов в гулкойтишине и пройти вместе по внутренней стороне, переводя взгляд с твоего лица назакопченные фигуры венецианцев, с тебя на венецианцев. Не уверен, понимала литы ту улицу так же, как я. Не уверен, помнишь ли ты ее сейчас. Ты ли тогда быласо мной? А не Арина ли обычная Белякова? А не мифическая ли Алиса, чторастворилась в лесотундре 49-го года? Я не уверен в тебе.

Все это Самсик вспоминал, уже не обращаясь к высоким гостям,а тихо сидя за занавесом в углу сцены и глядя на щиты задника, которые сейчасустанавливались ребятами в глубине. На задниках среди фантазий Радия Хвастищеваможно было увидеть и снимки Пергамского фриза, в том виде, в каком онсохранился сейчас на Музейном острове в Восточном Берлине.