Малькольмов уже все понял. Он влез головой под кран и сквозьводу, текущую по лицу, спросил:

– А ты бы это сделал на моем месте?

– Никогда, – последовал твердый ответ. – Я бысделал только то, что полагается по инструкции. Я атеист.

– Просто у тебя в жизни не было такого.

– Может быть, и потому. Однако ты понял, что я имею ввиду?

– Понял.

Он имел в виду малькольмовскую Лимфу-Д, ту самую, что самназвал недавно «струящейся душой». Ту ампулу, что здесь была неподалеку, вподвале института, в малькольмовской лаборатории, в темнице сейфа.

Там она ждет меня, думал Малькольмов, ждет очередноговзрыва, ждет творческого возрождения. А я ее жду везде, где бы я ни был за этигоды, во всех сточных ямах, на всех склонах и виражах, и Машка моя ждет ее,таскаясь по чужим постелям в чужих городах, и дети мои ее ждут, те ребята, чтоеще не видели своего отца и ничего не слышали о нем… и, между прочим, ждет еевсе просвещенное человечество.

– Ты уверен, Зильбер? – спросил Малькольмов,постукивая мокрыми зубами.

Теперь уже друг его, процветающий, могущественный, уверенныйв себе Зильберанский, юлил глазами.

– Знаешь, катись в… – пробормотал он. – Ищи своих католическихпатеров и с ними решай такие проблемы. Я не патер.

– Ну, хорошо, – сказал Малькольмов, – тогда яо другом тебя спрошу. Ты уверен, что Лимфа-Д ему, этому, – он кивнул накаменное тело, – поможет?

Зильберанский открыл еще одно окно и там застыл спиной кМалькольмову. Спустя минуту пожал плечами.

Малькольмов вышел из процедурной, процокал по звонкомукафельку большого коридора, улыбнулся своей бригаде – вы чего, ребята? идите,отдыхайте! – спустился по лестнице в вестибюль, встретил знакомую докторшу,похожую на Марину Влади, попросил у нее три копейки для автомата газированнойводы, напился грушевым напитком, прошаркал из вестибюля в подвал, открыл ключомсвою каморку, вздохнул – ой, пылища! – открыл сейф, достал ампулу и тем жепутем вернулся обратно, похлопав в вестибюле по боку автомата – трудись,старик!

Зильберанский сидел на окне, покуривал, и профиль его былблагороден на фоне ночной московской пыли.

«Ты еще подумаешь, Генка, что я тебе советую избавиться отЛимфы-Д из каких-то низких сальеристских побуждений», – думал он.

«Рехнулся, Зильбер? Как я могу такое предположить? –подумал Малькольмов. – Кому же мне верить тогда?»

Зильберанский слез с подоконника и помог Малькольмовуналадить систему с капельницей. Сквозь каменную кожу Малькольмов еле отыскалиглой проволочный жгут вены. Так или иначе, он ввел иглу открыл кран накапельнице, отошел от трупа и отыскал себе стул поближе к стеклянному шкафу с инструментамии материалами.

Когда первый вздох слетел с губ Чепцова и полезла вверхпервая стрелка, стрелка артериального давления, Малькольмов открыл шкафчик,достал оттуда круглую бутыль, открутил притирающуюся пробочку и стал глотатьпрозрачное содержимое.

– Ты что пьешь? – спросил Зильберанский.

– Спиртягу, – сказал Малькольмов,отдуваясь. – Чистый, неразбавленный… Ух, пробирает!

вложил Радий Аполлинариевич Хвастищев и там их сгибал.Другой рукой он сжимал ее груди, то левую, то правую, или нежно подергивал засоски. Радий Аполлинариевич лежал на спине, имея в головах Кларку, а в ногахТамарку. Последняя занималась непарным органом Радия Аполлинариевича, мурчала ипостанывала. Правая стопа Радия Аполлинариевича тем временем играла в Тамаркинойпромежности. Особая роль в игре, конечно, досталась большому пальцу стопыскульптора.

«Премилая получилась форма, но композиционно не оченьстройная, – думал скульптор. – Какой-то в этом есть дилетантизм».

Он быстро все перегруппировал. Центром композиции оказаласьТамарка. Он вошел в нее сзади, лег животом на ее изогнутую, как лук Артемиды,спину и снизу обхватил ладонями опустившиеся груди. Кларка же, визжа отревности, залепила всей своей нижней частью лицо Тамарки, а палец свойуказательный вонзила в кормовой просвет Радия Аполлинариевича. По движениямТамаркиной головы скульптор понял, что девушки тоже соединились.

«Вот это старый добрый шедевр, – подумал он, косяглазом в зеркало. – Банально, но прекрасно! Эллада, мать родная!»

– Девочки, утверждаем! – крикнул он, и формапришла в начальное мерное, полное поэтической взрывной силы, движение.

Радий Аполлинариевич из-за любовной сытости работал хоть исильно, но несколько механически. Все чаще он ловил себя на том, что этитройные игры, начатые, безусловно, из-за его развращенности и артистическогосвинства, устраивает он теперь не столько даже для себя, сколько для девочек.

Они, все трое, так уже прекрасно понимали друг друга, чтомалейшее движение даже где-нибудь на перефирии сейчас же пронизывало током всюформу, а момент истины всегда приходил ко всем одновременно, и тогда, еще всамом начале спазматической внесекундной радости уже возникала тоска передразлукой, перед распадом, и долго-долго еще форма шевелилась, изнывала отнежности, от благодарности, и все они покрывали горячие еще части-формылетучими поцелуями и шептали:

– Радик, Радик, солнышко мое…

– Кларчик, зайчик мой, Кларчик…

– Тамарочка, козочка моя, Тамарочка…

– Ах, Радик-Радик, Кларчик, Тамарчик…

Радий Аполлинариевич гладит взволнованные, еще тяжелодышащие головки, копошащиеся на его богатырской груди, и испытывает к ним чутьли не отеческие чувства.

Забавно получилось, но вот именно этот «ужасный разврат»хранит теперь их душевный покой: и Кларка, самаркандская блядища, прекратиласвои бесконечные случки с цветными студентами в общежитии МГУ и учится «нахорошо и отлично», и Тамарка, нежная дочь Днепра, завязала с постыдной службойв валютном баре, меньше употребляет алкоголя и не подкладывается под жалкихшведских купчиков для добывания их никчемных, но очень нужных органам секретов,и Радий успокоился – любовь к двум дешевочкам совпала с нынешней попыткойвозрождения.

Теперь уж не надо было ему рыскать в слепых лихорадочныхпоисках по всем помойкам Москвы. Наконец-то маститый художник нашел свойсексуальный идеал. Иногда он даже думал, что в двух юных сучках воплотился длянего и романтический образ женщины, в поисках которого ранее столько былосовершено мерзких глупостей!