Страшно вспомнить! Вот, например, сравнительно недавно Хвастищевбыл снят отделением внутренних войск с водосточной трубы высотного зданияМинистерства путей сообщения. Что его туда занесло? Цепь гнусных приключений,поиски золотоволосой Алисы Фокусовой, которая мелькнула однажды тревожнымполднем за рулем своего «Фольксвагена» и озарила сумеречные мозги застрявшего усветофора на площади Восстания Хвастищева – вот она, моя мечта!

Весь день тогда колобродил, искал «координаты», хотел паять,увековечить в бронзе остренькое личико и ниспадающие волосы, худенькое плечико– линия богини Изиды… Мол-мание, ночь, женщина, бегущая у подножия каменноготридцатиэтажного истукана, мгновенный поворот, вспышка лица, исчезновение задубовой дверью великой эпохи… подрался с плейбоем армяшко-итальяшкой, чтооскорблял Изиду намеками на половой контакт… плюнул в ухо швейцару, который непускал в клуб, где, конечно, сидела она, «дыша духами и туманами»… был биттремя подлейшими сыскными псами-официантами бара «Лабиринт»… и наконец – ночь,молчание, каменный истукан, памятник культа личности, и на десятом этажесветящиеся окна, конечно, там она, там бал, прием, утонченная нервнаяобстановка, сейчас он появится в окне, «таинственный в ночи»… оказалось – МПС,и в окнах горюет совсем иное существо, министр транспорта Бещев.

Теперь все это позади, все прежние очарования, включаяАлису, жену лауреата и любовницу всей московской сволочи. Теперь и любовь, ипохоть у него под крышей, два таких близких существа, сучки, котята… Он большене пьет, он трудится, зарабатывает деньги, он не распутник, а глава семьи, онспокойно и мудро думает о творчестве, как и подобает большим мастерам, дажераза два в неделю подходит к мраморному боку своего любимого детища динозавра«Смирение», бьет по нему резцом, а девки в эти минуты затихают, как мышки,понимают – Искусство!

Их постель, вернее, ложе помещалось в маленькой комнатке подсамым потолком мастерской, и сейчас, покуривая и похлопывая подружек по влажнымягодицам, он мог видеть в маленькое окошечко освещенное с улицы неоновымфонарем простое рязанское лицо динозавра. Надо бы еще немного закруглитьносогубные складки, а то вот при таком освещении появляется сардоническая мина,а это недопустимо: никакой сардоники, травоядное простое существо!

Зазвонил телефон. Кларка сняла трубку.

– Радия Аполлинариевича? Нет-нет, пожалуйста! Да, онработал, но сейчас уже, к сожалению, не работает. – Она потянулавластелина за непарный орган. – Тебя, Радичек!

В трубке слышался знакомый или незнакомый, но, во всякомслучае, «свой» голос. По первому же звуку Хвастищев понял – кто-то из «своих».

– Радий, простите, мы с вами незнакомы, но у нас многообщих друзей. Говорит Пантелей Пантелей, писатель.

– Позвольте, Пантелей, разве мы с вами незнакомы? Мнекажется, что ты был, старик, у меня в мастерской.

– Возможно. Не помню. Я сейчас в завязке и со всемизнакомлюсь заново.

– Похожая ситуация. Хочешь заехать?

– Спасибо, обязательно заеду, давно собираюсь, носейчас я вам звоню по другому поводу,

«Вот тип, я его на „ты“, а он меня на „вы“, неподпускает», – подумал Хвастищев.

– У вас есть транзистор? Найдите Би-би-си, передаютнечто важное для вас. Я потом вам перезвоню. – Пантелей дал отбой.

Хвастищев в последние годы не слушал иностранныхрадиостанций, не видел в этом никакой нужды: никто там за кордоном не мог емусообщить ничего нового о его собственной стране, а что касается арабскихшейхов, то пусть они заебутся со своим керосином! Он даже и не знал, где у нихваляется приемник, однако не успел положить трубку, как услышал, что Кларка ужевключила радио и бойко шарит по волне.

– Ну и слух у тебя, татарчонок. – Он пощекоталКларке пупок.

– Профессиональный, – усмехнулась в темнотеТамарка. Хвастищев не успел осознать и эту реплику, как ему показалось, что наживот наступила мраморная стопа динозавра. Перехватило дыхание. Совсем близко,прямо под ухом зазвучал голос его друга, Игореши Серебро:

– …что вам сказать? Конечно, это всегда было моимтайным мучением. Они ошельмовали меня. Оказалось, что вся моя жизнь, итворческая и личная, зависит от их благорасположения…

– Значит ли это, Игорь Евстигнеевич, что вы в течениедвенадцати лет являлись тайным сотрудником? – Голос английскогоинтервьюера звучал, как голос врача-психиатра.

– Понимаете ли, они никогда не называли меня своимсотрудником, а, напротив, всегда подчеркивали, что я – свободный художник, чтоони ценят мой талант и уважают мой патриотизм, но… что уж там… надо называтьвещи своими именами… Да, я двенадцать лет был секретным сотрудником. Есличеловек однажды струсит и даст подпись, они уже его не выпустят. Двенадцатьлет! Я больше не мог этого терпеть!

– Вы хотите сказать, что ваше решение остаться наЗападе вызвано этой причиной?

– Это лишь одна из причин, но, может быть, самаяглавная.

– В чем заключалось ваше сотрудничество?

– Они хотели иметь информацию о настроениях моихтоварищей и вообще творческой интеллигенции.

– И вы давали эту информацию?

– Я старался не повредить порядочным людям. Чаще всегомне удавалось это сделать, но иногда они вели звукозапись наших бесед.

– Игорь Евстигнеевич, мы договорились, что вы можетеотвечать не на все мои вопросы.

– Нет, я отвечу на все. Я хочу сбросить с себя всюгрязь!

– Благой порыв. Ну что ж… Вы знали, когда веласьзвукозапись?

– Нет… да… иногда я догадывался…

– Понятно. Скажите, господин Серебро, почему вы именносейчас попросили политического убежища? Ведь вы много раз и раньше бывали наЗападе, не так ли?

– Жизнь в нашей стране становилась все более удушливойпосле политических процессов, после оккупации Чехословакии и возрождения духасталинизма. Мой идеал демократического социализма был полностью разрушен. Всенаше движение шестидесятых годов погибло, новая волна превратилась в лужу.

– Вы причисляете и себя к этому движению?

– Мистер Айзенштук, вы меня удивляете! Я был одним излидеров new russian wave!

– Подонок! Какой подонок! – вскричала Тамарка.

– Радик, он и на тебя стучал! – ахнула Кларка.

– Молчать, идиотки! – рявкнул Хвастищев.

Где-то в эфире, уже не очень далеко, прогревалась глушилка.Неподалеку колотилась песенка Чака Берри «Johnny be good».