Но все же как бы луч какой-то светлой надежды блеснул ему вотьме. Он сорвался с места и бросился в комнаты – к ней, к ней опять, к царицеего навеки! «Да неужели один час, одна минута ее любви не стоят всей остальнойжизни, хотя бы и в муках позора?» Этот дикий вопрос захватил его сердце. «Кней, к ней одной, ее видеть, слушать и ни о чем не думать, обо всем забыть,хотя бы только на эту ночь, на час, на мгновение!» Пред самым входом в сени,еще на галерейке, он столкнулся с хозяином Трифоном Борисычем. Тот что-топоказался ему мрачным и озабоченным и, кажется, шел его разыскивать.

– Что ты, Борисыч, не меня ли искал?

– Нет-с, не вас, – как бы опешил вдруг хозяин, – зачем мневас разыскивать? А вы… где были-с?

– Что ты такой скучный? Не сердишься ли? Погоди, скоро спатьпойдешь… Который час-то?

– Да уж три часа будет. Надо быть, даже четвертый.

– Кончим, кончим.

– Помилуйте, ничего-с. Даже сколько угодно-с…

«Что с ним?» – мельком подумал Митя и вбежал в комнату, гдеплясали девки. Но ее там не было. В голубой комнате тоже не было; один лишьКалганов дремал на диване. Митя глянул за занавесы – она была там. Она сидела вуглу, на сундуке, и, склонившись с руками и с головой на подле стоявшуюкровать, горько плакала, изо всех сил крепясь и скрадывая голос, чтобы неуслышали. Увидав Митю, она поманила его к себе и, когда тот подбежал, крепкосхватила его за руку.

– Митя, Митя, я ведь любила его! – начала она ему шепотом, –так любила его, все пять лет, все, все это время! Его ли любила али толькозлобу мою? Нет, его! Ох, его! Я ведь лгу, что любила только злобу мою, а неего! Митя, ведь я была всего семнадцати лет тогда, он тогда был такой со мнойласковый, такой развеселый, мне песни пел… Или уж показался тогда таким дуремне, девчонке… А теперь, Господи, да это не тот, совсем и не он. Да и лицом неон, не он вовсе. Я и с лица его не узнала. Ехала я сюда с Тимофеем и все-тодумала, всю дорогу думала: «Как встречу его, что-то скажу, как глядеть-то мыдруг на друга будем?..» Вся душа замирала, и вот он меня тут точно из шайкипомоями окатил. Точно учитель говорит: все такое ученое, важное, встретил такважно, так я и стала в тупик. Слова некуда ввернуть. Я сначала думала, что онэтого своего длинного поляка-то стыдится. Сижу смотрю на них и думаю: почемуэто я так ничего с ним говорить теперь не умею? Знаешь, это его жена испортила,вот на которой он бросил меня тогда да женился… Это она его там переделала.Митя, стыд-то какой! Ох, стыдно мне, Митя, стыдно, ох, за всю жизнь мою стыдно!Прокляты, прокляты пусть будут эти пять лет, прокляты! – И она опять залиласьслезами, но Митину руку не выпускала, крепко держалась за нее.

– Митя, голубчик, постой, не уходи, я тебе одно словечкохочу сказать, – прошептала она и вдруг подняла к нему лицо. – Слушай, скажи тымне, кого я люблю? Я здесь одного человека люблю. Который это человек? вот чтоскажи ты мне. – На распухшем от слез лице ее засветилась улыбка, глаза сияли вполутьме. – Вошел давеча один сокол, так сердце и упало во мне. «Дура ты, вотведь кого ты любишь», – так сразу и шепнуло сердце. Вошел ты и все осветил. «Дачего он боится?» – думаю. А ведь ты забоялся, совсем забоялся, говорить неумел. Не их же, думаю, он боится – разве ты кого испугаться можешь? Это меня онбоится, думаю, только меня. Так ведь рассказала же тебе, дурачку, Феня, как яАлеше в окно прокричала, что любила часочек Митеньку, а теперь еду любить…другого. Митя, Митя, как это я могла, дура, подумать, что люблю другого послетебя! Прощаешь, Митя? Прощаешь меня или нет? Любишь? Любишь?

Она вскочила и схватила его обеими руками за плечи. Митя,немой от восторга, глядел ей в глаза, в лицо, на улыбку ее, и вдруг, крепкообняв ее, бросился ее целовать.

– А простишь, что мучила? Я ведь со злобы всех вас измучила.Я ведь старикашку того нарочно со злобы с ума свела… Помнишь, как ты раз у меняпил и бокал разбил? Запомнила я это и сегодня тоже разбила бокал, за «подлоесердце мое» пила. Митя, сокол, что ж ты меня не целуешь? Раз поцеловал иоторвался, глядит, слушает… Что меня слушать! Целуй меня, целуй крепче, воттак. Любить, так уж любить! Раба твоя теперь буду, раба на всю жизнь! Сладкорабой быть!.. Целуй! Прибей меня, мучай меня, сделай что надо мной… Ох, да ивпрямь меня надо мучить… Стой! Подожди, потом, не хочу так… – оттолкнула онаего вдруг. – Ступай прочь, Митька, пойду теперь вина напьюсь, пьяна хочу быть,сейчас пьяная плясать пойду, хочу, хочу!

Она вырвалась от него из-за занавесок. Митя вышел за ней какпьяный. «Да пусть же, пусть, что бы теперь ни случилось – за минуту одну весьмир отдам», – промелькнуло в его голове. Грушенька в самом деле выпила залпомеще стакан шампанского и очень вдруг охмелела. Она уселась в кресле, на прежнемместе, с блаженною улыбкой. Щеки ее запылали, губы разгорелись, сверкавшиеглаза посоловели, страстный взгляд манил. Даже Калганова как будто укусилочто-то за сердце, и он подошел к ней.

– А ты слышал, как я тебя давеча поцеловала, когда ты спал?– пролепетала она ему. – Опьянела я теперь, вот что… А ты не опьянел? А Митячего не пьет? Что ж ты не пьешь, Митя, я выпила, а ты не пьешь…

– Пьян! И так пьян… от тебя пьян, а теперь и от вина хочу. –Он выпил еще стакан и – странно это ему показалось самому – только от этогопоследнего стакана и охмелел, вдруг охмелел, а до тех пор все был трезв, сампомнил это. С этой минуты все завертелось кругом него, как в бреду. Он ходил,смеялся, заговаривал со всеми, и все это как бы уж не помня себя. Одно лишьнеподвижное и жгучее чувство сказывалось в нем поминутно, «точно горячий угольв душе», – вспоминал он потом. Он подходил к ней, садился подле нее, глядел нанее, слушал ее… Она же стала ужасно как словоохотлива, всех к себе подзывала,манила вдруг к себе какую-нибудь девку из хора, та подходила, а она илицеловала ее и отпускала, или иногда крестила ее рукой. Еще минутку, и она моглазаплакать. Развеселял ее очень и «старикашка», как называла она Максимова. Онпоминутно подбегал целовать у нее ручки «и всякий пальчик», а под конецпроплясал еще один танец под одну старую песенку, которую сам же и пропел. Вособенности с жаром подплясывал за припевом:

Свинушка хрю-хрю, хрю-хрю,

Телочка му-му, му-му,

Уточка ква-ква, ква-ква,

Гусынька га-га, га-га.

Курочка по сенюшкам похаживала,

Тюрю-рю, рю-рю, выговаривала,

Ай, ай, выговаривала!

– Дай ему что-нибудь, Митя, – говорила Грушенька, – подариему, ведь он бедный. Ах, бедные, обиженные!.. Знаешь, Митя, я в монастырьпойду. Нет, вправду, когда-нибудь пойду. Мне Алеша сегодня на всю жизнь словасказал… Да… А сегодня уж пусть попляшем. Завтра в монастырь, а сегодняпопляшем. Я шалить хочу, добрые люди, ну и что ж такое, Бог простит. Кабы Богомбыла, всех бы людей простила: «Милые мои грешнички, с этого дня прощаю всех». Ая пойду прощения просить: «Простите, добрые люди, бабу глупую, вот что». Зверья, вот что. А молиться хочу. Я луковку подала. Злодейке такой, как я, молитьсяхочется! Митя, пусть пляшут, не мешай. Все люди на свете хороши, все доединого. Хорошо на свете. Хоть и скверные мы, а хорошо на свете. Скверные мы ихорошие, и скверные и хорошие… Нет, скажите, я вас спрошу, все подойдите, и яспрошу; скажите мне все вот что: почему я такая хорошая? Я ведь хорошая, яочень хорошая… Ну так вот: почему я такая хорошая? – Так лепетала Грушенька,хмелея все больше и больше, и наконец прямо объявила, что сейчас сама хочетплясать. Встала с кресел и пошатнулась. – Митя, не давай мне больше вина,просить буду – не давай. Вино спокойствия не дает. И все кружится, и печка, ивсе кружится. Плясать хочу. Пусть все смотрят, как я пляшу… как я хорошо ипрекрасно пляшу…