Намерение было серьезное: она вынула из кармана беленькийбатистовый платочек и взяла его за кончик, в правую ручку, чтобы махать им впляске. Митя захлопотал, девки затихли, приготовясь грянуть хором плясовую попервому мановению. Максимов, узнав, что Грушенька хочет сама плясать, завизжалот восторга и пошел было пред ней подпрыгивать, припевая:

Ножки тонки, бока звонки,

Хвостик закорючкой.

Но Грушенька махнула на него платочком и отогнала его:

– Ш-шь! Митя, что ж нейдут? Пусть все придут… смотреть.Позови и тех, запертых… За что ты их запер? Скажи им, что я пляшу, пусть и онисмотрят, как я пляшу…

Митя с пьяным размахом подошел к запертой двери и началстучать к панам кулаком.

– Эй вы… Подвысоцкие! Выходите, она плясать хочет, васзовет.

– Лайдак! – прокричал в ответ который-то из панов.

– А ты подлайдак! Мелкий ты подлечоночек; вот ты кто.

– Перестали бы вы над Польшей-то насмехаться, – сентенциознозаметил Калганов, тоже не под силу себе охмелевший.

– Молчи, мальчик! Если я ему сказал подлеца, не значит, чтоя всей Польше сказал подлеца. Не составляет один лайдак Польши. Молчи,хорошенький мальчик, конфетку кушай.

– Ах какие! Точно они не люди. Чего они не хотят мириться? –сказала Грушенька и вышла плясать. Хор грянул: «Ах вы сени, мои сени».Грушенька закинула было головку, полуоткрыла губки, улыбнулась, махнула былоплаточком и вдруг, сильно покачнувшись на месте, стала посреди комнаты внедоумении.

– Слаба… – проговорила она измученным каким-то голосом, –простите, слаба, не могу… Виновата…

Она поклонилась хору, затем принялась кланяться на всечетыре стороны поочередно:

– Виновата… Простите…

– Подпила, барынька, подпила, хорошенькая барынька, –раздавались голоса.

– Они напились-с, – разъяснил, хихикая, девушкам Максимов.

– Митя, отведи меня… возьми меня, Митя, – в бессилиипроговорила Грушенька. Митя кинулся к ней, схватил ее на руки и побежал сосвоею драгоценною добычей за занавески. «Ну уж я теперь уйду», – подумалКалганов и, выйдя из голубой комнаты, притворил за собою обе половинки дверей.Но пир в зале гремел и продолжался, загремел еще пуще. Митя положил Грушенькуна кровать и впился в ее губы поцелуем.

– Не трогай меня… – молящим голосом пролепетала она ему, –не трогай, пока не твоя… Сказала, что твоя, а ты не трогай… пощади… При тех,подле тех нельзя. Он тут. Гнусно здесь…

– Послушен! Не мыслю… благоговею!.. – бормотал Митя. – Да,гнусно здесь, о, презренно. – И, не выпуская ее из объятий, он опустился подлекровати на пол, на колена.

– Я знаю, ты хоть и зверь, а ты благородный, – тяжеловыговорила Грушенька, – надо, чтоб это честно… впредь будет честно… и чтоб и мыбыли честные, чтоб и мы были добрые, не звери, а добрые… Увези меня, увезидалеко, слышишь… Я здесь не хочу, а чтобы далеко, далеко…

– О да, да, непременно! – сжимал ее в объятиях Митя, – увезутебя, улетим… О, всю жизнь за один год отдам сейчас, чтобы только знать про этукровь!

– Какая кровь? – в недоумении переговорила Грушенька.

– Ничего! – проскрежетал Митя. – Груша, ты хочешь, чтобычестно, а я вор. Я у Катьки деньги украл… Позор, позор!

– У Катьки? Это у барышни? Нет, ты не украл. Отдай ей, уменя возьми… Что кричишь? Теперь все мое – твое. Что нам деньги? Мы их и безтого прокутим… Таковские чтобы не прокутили. А мы пойдем с тобою лучше землюпахать. Я землю вот этими руками скрести хочу. Трудиться надо, слышишь? Алешаприказал. Я не любовница тебе буду, я тебе верная буду, раба твоя буду,работать на тебя буду. Мы к барышне сходим и поклонимся оба, чтобы простила, иуедем. А не простит, мы и так уедем. А ты деньги ей снеси, а меня люби… А ее нелюби. Больше ее не люби. А полюбишь, я ее задушу… Я ей оба глаза иголкойвыколю…

– Тебя люблю, тебя одну, в Сибири буду любить…

– Зачем в Сибирь? А что ж, и в Сибирь, коли хочешь, всеравно… работать будем… в Сибири снег… Я по снегу люблю ехать… и чтобыколокольчик был… Слышишь, звенит колокольчик… Где это звенит колокольчик? Едуткакие-то… вот и перестал звенеть.

Она в бессилии закрыла глаза и вдруг как бы заснула на однуминуту. Колокольчик в самом деле звенел где-то в отдалении и вдруг пересталзвенеть. Митя склонился головою к ней на грудь. Он не заметил, как пересталзвенеть колокольчик, но не заметил и того, как вдруг перестали и песни, и наместо песен и пьяного гама во всем доме воцарилась как бы внезапно мертваятишина. Грушенька открыла глаза.

– Что это, я спала? Да… колокольчик… Я спала и сон видела:будто я еду, по снегу… колокольчик звенит, а я дремлю. С милым человеком, стобою еду будто. И далеко-далеко… Обнимала-целовала тебя, прижималась к тебе,холодно будто мне, а снег-то блестит… Знаешь, коли ночью снег блестит, а месяцглядит, и точно я где не на земле… Проснулась, а милый-то подле, как хорошо…

– Подле, – бормотал Митя, целуя ее платье, грудь, руки. Ивдруг ему показалось что-то странное: показалось ему, что она глядит прямо предсобой, но не на него, не в лицо ему, а поверх его головы, пристально и достранности неподвижно. Удивление вдруг выразилось в ее лице, почти испуг.

– Митя, кто это оттуда глядит сюда к нам? – прошептала онавдруг. Митя обернулся и увидел, что в самом деле кто-то раздвинул занавеску иих как бы высматривает. Да и не один как будто. Он вскочил и быстро ступил ксмотревшему.

– Сюда, пожалуйте к нам сюда, – не громко, но твердо инастойчиво проговорил ему чей-то голос.

Митя выступил из-за занавески и стал неподвижно. Вся комнатабыла полна людьми, но не давешними, а совсем новыми. Мгновенный озноб пробежалпо спине его, и он вздрогнул. Всех этих людей он узнал в один миг. Вот этотвысокий и дебелый старик, в пальто и с фуражкой с кокардой, – это исправник,Михаил Макарыч. А этот «чахоточный» опрятный щеголь, «всегда в таких вычищенныхсапогах», – это товарищ прокурора. «У него хронометр в четыреста рублей есть,он показывал». А этот молоденький, маленький, в очках… Митя вот только фамилиюего позабыл, но он знает и его, видел: это следователь, судебный следователь,«из Правоведения», недавно приехал. А этот вот – становой, Маврикий Маврикич,этого-то уж он знает, знакомый человек. Ну, а эти с бляхами, эти зачем же? Иеще двое каких-то, мужики… А вот там в дверях Калганов и Трифон Борисыч…

– Господа… Что это вы, господа? – проговорил было Митя, новдруг, как бы вне себя, как бы не сам собой, воскликнул громко, во весь голос:

– По-ни-маю!

Молодой человек в очках вдруг выдвинулся вперед и, подступивк Мите, начал, хоть и осанисто, но немного как бы торопясь: