Помогая Хлысту снять пальто, Фара спросил с недоверчивым удивлением:

– Так это ты его заказала?

– Пару часов назад к тебе приходил сектант.

– Был такой, был, – закивал Фара. – Хороший выбор.

Подойдя к столу, Хлыст принялся перекладывать перчатки, выбирая нужный размер:

– Сосунок пользуется спросом?

– Тут все пользуются спросом. – Фара обвёл прихожую рукой, будто вдоль стенвыстроились продажные мужчины. – Гвоздь собрал здесь самых лучших. Ты же знаешь его вкусы.

Надевая перчатки, Хлыст многозначительно хмыкнул.

– Сосунок исполнительный мальчик, – продолжил Фара, – молчаливый, терпеливый. Кстати, он любимчик твоего Интеллигента. И Шнобель его любит, иБузук. Его многие любят.

Пожевав нижнюю губу, Хлыст затолкал салфетки и баночку с вазелином в карманштанов:

– Ну что ж, веди.

Фара распахнул двери в передней стене и загремел каблуками сапог по лестнице, сбегающей в подвал. Эйра шла за ним. Прислушиваясь к хриплому дыханию заспиной, посматривала через плечо на перчатку, скользящую по перилам.

Хлыст заметил. Оторвав руку от перил, пошевелил пальцами:

– На это смотришь?

– Зачем тебе перчатки?

– В этом доме работают меченые. Знаешь, кто они такие?

Эйра вонзила взгляд в серебристый пушок на затылке Фары:

– Знаю.

– Меченые – это слизняки, отходы. Их нельзя трогать голыми руками. – Резконаклонившись вперёд, Хлыст прошипел ей в ухо. – У такого, как я, сын не можетбыть слизняком.

Пройдя по коридору мимо комнат, из которых доносились стоны, шлепки, крики иругань, Фара открыл двери и вновь низко поклонился:

– Горячей ночки, мой правитель.

В небольшой комнате почти не было мебели. Кровать, прижатая одной стороной к стене. На столике плётки, наручники и какие-то непонятные приспособления из кожи, железа и верёвок. Под потолком окошко, завешанное тряпкой. В углу накорточках сидел худенький юноша.

– Давай задницу, гадёныш, – проговорил Хлыст, расстёгивая ремень. Зыркнул наЭйру. – Смачивай вагину.

Юноша вскочил. Опустив голову, принялся расслаблять завязки на штанах.

– Здравствуй, Тормун, – сказала Эйра и что есть силы стиснула кулак.

Паренёк замер. Помедлив, поднял взгляд. Посмотрел на Эйру. Уставился наХлыста. На лице, изуродованном застарелыми ожогами – круглыми, маленькими, как шляпки гвоздей, застыла маска панического страха.

– Папка…

– Тормун… – выдохнул Хлыст. Сделал шаг. Ещё шаг… Кинулся к сыну, сгрёб в охапку. – Мальчик мой… Жив…

Тормун обмяк в его руках, как тряпичная кукла.

– Как же так, – прошептал Хлыст. Усадил сына на краешек кровати. Встал перед ним на колени. – Кровиночка моя. Как же так?..

Тормун побелел как полотно; вот-вот потеряет сознание.

– Папка…

Хлыст стянул перчатки, принялся лихорадочно растирать ему ноги, руки. Взял еголицо в ладони:

– Кто с тобой это сделал? Сынок…

– Я слабак, папка. – По изуродованным щекам потекли слёзы. – В тюрьме плакать нельзя. Я плакал.

Хлыст закачался из стороны в сторону:

– Да что ж это такое… Господи…

– Я звал тебя, папка. Днём и ночью звал, а ты не приходил. – Тормун захлебнулся рыданиями. Повалился вперёд.

Хлыст притянул его к груди:

– Поплачь, сынок. Поплачь.

– Где ты был так долго?

– Прости меня, сынок. – Хлыст похлопал его по спине. Опустился на пятки, уронил руки на колени. – Мамку помнишь?

– Помню, папка, – проговорил Тормун, размазывая по лицу сопли и слёзы. – Помню, как она гроб свой сломала.

– Какой гроб? – словно с того света прозвучал голос Хлыста.

– Ну не гроб, а доски, из которых хотела гроб сделать. Разломала и печку растопила. Мы сели рядышком: мамка, ты, я, Мартин, Тоола. Одеяло на себя накинули, и так хорошо было. – Тормун улыбнулся. – Так хорошо было…

– Прости меня, сынок, – промолвил Хлыст. С трудом поднялся, забродил покомнате, натыкаясь на стены, словно слепой.

– Мне ведь, папка, жизнь опостылела.

– Ну что ты такое говоришь?

– Меченый я, отхаренный. Везде метки стоят.

Хлыст упёрся ладонями в шаткую перегородку, уронил голову на грудь:

– Мы их сведём.

– Я ведь всё делал. Всё делал, папка, – проговорил Тормун и вновь залился слезами. – Мне жить хотелось. А теперь не хочу. Сбежать не могу. К мамке не могу пойти. Стыдно. Перед Мартином стыдно. Я, дурак, его клопом называл. Тоолу порукам шлёпал. Сволочь я, папка. Сволочь и слизняк... – Вытер рукавом лицо. – Как они?

– Не знаю. Я давно их не видел… – Хлыст запустил растопыренную пятерню в седые космы. Качнувшись, обернулся. – Тормун, сынок... Мы сведём метки. Подомной такие мастера ходят.

– А здесь? – Тормун ударил кулаком себя в грудь. – Здесь... кто их сведёт? Просьбау меня есть, папка.

– Нет. – Хлыст двинулся к сыну, еле поднимая ноги. – Нет-нет… Нет!

– Если наложу на себя руки, попаду в ад. А я встану перед Богом на колени, попрошусь в рай. Мамку хочу увидеть хоть разок. И Тоолу, и Мартина. С тобой вотувиделся… Сходи к ним, скажи, чтобы на тот свет не спешили. Я дождусь их. Обязательно дождусь.

– Тормун, мы... – Хлыст сжал костлявые плечи сына. – А не надо ничего сводить. Мы уедем с тобой. Далеко-далеко. В Лэтэю. Помнишь, мы хотели уехать? Будембелок щёлкать, сохатых рубить.

– Устал я, папка.

Немного помедлив, Хлыст уселся на край кровати. Пружины испугано взвизгнули.

– Давай-ка я тебя покачаю. Как маленького. Помнишь?

– Я не маленький. Целую жизнь прожил.

– Мой сынок, моя кровиночка. – Хлыст похлопал ладонью себя по коленям. – Давай. Хочу тебе спеть. Как мамка. Помнишь? А давай вместе споём.

Тормун перебрался к нему на колени, обнял за шею:

– Люблю тебя. Сильно-сильно. И ты меня любишь, я знаю.

Хлыст покосился на Эйру:

– Чего вылупилась?

Она отвернулась к двери.

Засипела панцирная сетка. Два голоса затянули тоскливую мелодию. Раздался треск костей, песня оборвалась.

Стонали пружины. За перегородкой бранились мужики. В окно билась снежная крошка.

– У меня было двадцать сапфиров, – прозвучал замогильный голос. – По сапфиру за каждый грёбаный год, что я получил. Я мог забрать семью, увезти куда угодно. И нас бы никто не нашёл. А я… я испугался, что не смогу жить, как все… Я выбросил семью, как мусор. А Бог их подобрал.