– Господа, – обратился он к публике, – по недосмотрупроизошло комическое недоразумение, которое и устранено; но я с надеждою взялна себя поручение и глубокую, самую почтительную просьбу одного из местныхздешних наших стихотворцев… Проникнутый гуманною и высокою целью… несмотря насвой вид… тою самою целью, которая соединила нас всех… отереть слезы бедныхобразованных девушек нашей губернии… этот господин, то есть я хочу сказать этотздешний поэт… при желании сохранить инкогнито… очень желал бы видеть своестихотворение прочитанным пред началом бала… то есть я хотел сказать – чтения.Хотя это стихотворение не в программе и не входит… потому что полчаса, какдоставлено… но нам (кому нам? Я слово в слово привожу эту отрывистую исбивчивую речь) показалось, что по замечательной наивности чувства,соединенного с замечательною тоже веселостью, стихотворение могло бы бытьпрочитано, то есть не как нечто серьезное, а как нечто подходящее к торжеству…Одним словом, к идее… Тем более что несколько строк… и хотел просить разрешенияблагосклоннейшей публики.

– Читайте! – рявкнул голос в конце залы.

– Так читать-с?

– Читайте, читайте! – раздалось много голосов.

– Я прочту-с, с позволения публики, – покривился опятьЛипутин всё с тою же сахарною улыбкой. Он все-таки как бы не решался, и мнедаже показалось, что он в волнении. При всей дерзости этих людей все-такииногда они спотыкаются. Впрочем, семинарист не споткнулся бы, а Липутин всё жепринадлежал к обществу прежнему.

– Я предупреждаю, то есть имею честь предупредить, что этовсе-таки не то чтоб ода, как писались прежде на праздники, а это почти, таксказать, шутка, но при несомненном чувстве, соединенном с игривою веселостью и,так сказать, при самореальнейшей правде.

– Читай, читай!

Он развернул бумажку. Разумеется, его никто не успелостановить. К тому же он являлся с своим распорядительским бантом. Звонкимголосом он продекламировал:

– Отечественной гувернантке здешних мест от поэта спраздника.

Здравствуй, здравствуй, гувернантка!

Веселись и торжествуй,

Ретроградка иль жорж-зандка,

Всё равно теперь ликуй!

– Да это Лебядкина! Лебядкина и есть! – отозвалось несколькоголосов. Раздался смех и даже аплодисмент, хотя и немногочисленный.

Учишь ты детей сопливых

По-французски букварю

И подмигивать готова,

Чтобы взял, хоть понмарю!

– Ура! ура!

Но в наш век реформ великих

Не возьмет и пономарь:

Надо, барышня, «толиких»,

Или снова за букварь.

– Именно, именно, вот это реализм, без «толиких» ни шагу!

Но теперь, когда, пируя,

Мы собрали капитал,

И приданое, танцуя,

Шлем тебе из этих зал, —

Ретроградка иль жорж-зандка,

Всё равно теперь ликуй!

Ты с приданым, гувернантка,

Плюй на всё и торжествуй!

Признаюсь, я не верил ушам своим. Тут была такая явнаянаглость, что возможности не было извинить Липутина даже глупостью. А Липутинуж как был не глуп. Намерение было ясное, для меня по крайней мере: как будтоторопились беспорядком. Некоторые стихи этого идиотского стихотворения,например самый последний, были такого рода, что никакая глупость не могла быего допустить. Липутин, кажется, и сам почувствовал, что слишком много взял насебя: совершив свой подвиг, он так опешил от собственной дерзости, что даже неуходил с эстрады и стоял, как будто желая что-то еще прибавить. Он, верно,предполагал, что выйдет как-нибудь в другом роде; но даже кучка безобразников,аплодировавшая во время выходки, вдруг замолкла, тоже как бы опешившая. Глупеевсего, что многие из них приняли всю выходку патетически, то есть вовсе не за пасквиль,а действительно за реальную правду насчет гувернантки, за стишки снаправлением. Но излишняя развязность стихов поразила наконец и их. Что же довсей публики, то вся зала не только была скандализована, но видимо обиделась. Яне ошибаюсь, передавая впечатление. Юлия Михайловна говорила потом, что ещемгновение, и она бы упала в обморок. Один из самых наипочтеннейших старичковподнял свою старушку, и оба вышли из залы под провожавшими их тревожнымивзглядами публики. Кто знает, может быть, пример увлек бы и еще некоторых, еслибы в ту минуту не явился на эстраду сам Кармазинов, во фраке и в белом галстукеи с тетрадью в руке. Юлия Михайловна обратила на него восторженный взгляд, какна избавителя… Но я уже был за кулисами; мне надо было Липутина.

– Это вы нарочно! – проговорил я, хватая его в негодованииза руку.

– Я, ей-богу, никак не думал, – скорчился он, тотчас женачиная лгать и прикидываться несчастным, – стишки только что сейчас принесли,я и подумал, что как веселая шутка…

– Вовсе вы этого не подумали. Неужто вы находите этубездарную дрянь веселою шуткой?

– Да-с, нахожу-с.

– Вы просто лжете, и вовсе вам не сейчас принесли. Вы самиэто сочинили с Лебядкиным вместе, может быть еще вчера, для скандалу. Последнийстих непременно ваш, про пономаря тоже. Почему он вышел во фраке? Значит, выего и читать готовили, если б он не напился пьян?

Липутин холодно и язвительно посмотрел на меня.

– Вам-то что за дело? – спросил он вдруг с страннымспокойствием.

– Как что? Вы тоже носите этот бант… Где Петр Степанович?

– Не знаю; здесь где-нибудь; а что?

– А то, что я теперь вижу насквозь. Это просто заговорпротив Юлии Михайловны, чтоб оскандалить день…

Липутин опять искоса посмотрел на меня.

– Да вам-то что? – ухмыльнулся он, пожал плечами и отошел всторону.

Меня как бы обдало. Все мои подозрения оправдывались. А я-тоеще надеялся, что ошибаюсь! Что мне было делать? Я было думал посоветоваться соСтепаном Трофимовичем, но тот стоял пред зеркалом, примеривал разные улыбки ибеспрерывно справлялся с бумажкой, на которой у него были сделаны отметки. Емусейчас после Кармазинова следовало выходить, и разговаривать со мною он уже былне в состоянии. Бежать к Юлии Михайловне? Но к той было рано: той надо былогораздо покрепче урок, чтоб исцелить ее от убеждения в «окруженности» и вовсеобщей к ней «фанатической преданности». Она бы мне не поверила и сочладуховидцем. Да и чем она могла помочь? «Э, – подумал я, – да ведь и в самомделе мне-то что за дело, сниму бант и уйду домой, когда начнется». Я так ипроизнес «когда начнется», я это помню.

Но надо было идти слушать Кармазинова. Оглянувшись впоследний раз за кулисами, я заметил, что тут шныряет-таки довольнопостороннего народа и даже женщин, выходят и уходят. Эти «за кулисы» былодовольно узкое пространство, отгороженное от публики наглухо занавесью исообщавшееся сзади через коридор с другими комнатами. Тут наши читавшие ожидалисвоей очереди. Но меня особенно поразил в это мгновение следующий после СтепанаТрофимовича лектор. Это был тоже какой-то вроде профессора (я и теперь не знаюв точности, кто он такой), удалившийся добровольно из какого-то заведения послекакой-то студенческой истории и заехавший зачем-то в наш город всего тольконесколько дней назад. Его тоже рекомендовали Юлии Михайловне, и она приняла егос благоговением. Я знаю теперь, что он был у ней всего только на одном вечередо чтения, весь тот вечер промолчал, двусмысленно улыбался шуткам и тонукомпании, окружавшей Юлию Михайловну, и на всех произвел впечатление неприятноенадменным и в то же время до пугливости обидчивым своим видом. Это сама ЮлияМихайловна его завербовала читать. Теперь он ходил из угла в угол и тоже, как иСтепан Трофимович, шептал про себя, но смотрел в землю, а не в зеркало. Улыбокне примерял, хотя часто и плотоядно улыбался. Ясно, что и с ним тоже нельзябыло говорить. Ростом он был мал, лет сорока на вид, лысый и плешивый, сседоватою бородкой, одет прилично. Но всего интереснее было, что он с каждымповоротом подымал вверх свой правый кулак, мотал им в воздухе над головою ивдруг опускал его вниз, как будто разбивая в прах какого-то сопротивника. Этотфокус проделывал он поминутно. Мне стало жутко. Поскорее побежал я слушатьКармазинова.