Ровно в полдень загремел оркестр. Будучи в числераспорядителей, то есть в числе двенадцати «молодых людей с бантом», я самсвоими глазами видел, как начался этот позорной памяти день. Началось снепомерной давки у входа. Как это случилось, что всё оплошало с самого первогошагу, начиная с полиции? Я настоящую публику не виню: отцы семейств не тольконе теснились и никого не теснили, несмотря на чины свои, но, напротив, говорят,сконфузились еще на улице, видя необычайный по нашему городу напор толпы,которая осаждала подъезд и рвалась на приступ, а не просто входила. Меж темэкипажи всё подъезжали и наконец запрудили улицу. Теперь, когда пишу, я имеютвердые данные утверждать, что некоторые из мерзейшей сволочи нашего городабыли просто проведены Лямшиным и Липутиным без билетов, а может быть, и ещекое-кем, состоявшими в распорядителях, как и я. По крайней мере явились дажесовсем неизвестные личности, съехавшиеся из уездов и еще откуда-то. Эти дикари,только лишь вступали в залу, тотчас же в одно слово (точно их подучили)осведомлялись, где буфет, и, узнав, что нет буфета, безо всякой политики и снеобычною до сего времени у нас дерзостию начинали браниться. Правда, иные изних пришли пьяные. Некоторые были поражены, как дикие, великолепием залыпредводительши, так как ничего подобного никогда не видывали, и, входя, наминуту затихали и осматривались разиня рот. Эта большая Белая зала, хотя иветхой уже постройки, была в самом деле великолепна: огромных размеров, в двасвета, с расписанным по-старинному и отделанным под золото потолком, с хорами,с зеркальными простенками, с красною по белому драпировкою, с мраморнымистатуями (какими ни на есть, но всё же статуями), с старинною, тяжелою,наполеоновского времени мебелью, белою с золотом и обитою красным бархатом. Вописываемый момент в конце залы возвышалась высокая эстрада для имеющих читатьлитераторов, а вся зала сплошь была уставлена, как партер театра, стульями сширокими проходами для публики. Но после первых минут удивления начинались самыебессмысленные вопросы и заявления. «Мы, может быть, еще и не хотим чтения… Мыденьги заплатили… Публика нагло обманута… Мы хозяева, а не Лембки!..» Однимсловом, точно их для этого и впустили. Особенно вспоминаю одно столкновение, вкотором отличился вчерашний заезжий князек, бывший вчера утром у ЮлииМихайловны, в стоячих воротничках и с видом деревянной куклы. Он тоже, понеотступной ее просьбе, согласился пришпилить к своему левому плечу бант истать нашим товарищем-распорядителем. Оказалось, что эта немая восковая фигурана пружинах умела если не говорить, то в своем роде действовать. Когда к немупристал один рябой колоссальный отставной капитан, опираясь на целую кучкувсякой толпившейся за ним сволочи: куда пройти в буфет? – он мигнул квартальному.Указание было немедленно выполнено: несмотря на брань пьяного капитана, еговытащили из залы. Меж тем начала наконец появляться и «настоящая» публика итремя длинными нитями потянулась по трем проходам между стульями. Беспорядочныйэлемент стал утихать, но у публики, даже у самой «чистой», был недовольный иизумленный вид; иные же из дам просто были испуганы.

Наконец разместились; утихла и музыка. Стали сморкаться,осматриваться. Ожидали с слишком уже торжественным видом – что уже само по себевсегда дурной признак. Но «Лембок» еще не было. Шелки, бархаты, бриллиантысияли и горели со всех сторон; по воздуху разнеслось благовоние. Мужчины былипри всех орденах, а старички так даже в мундирах. Явилась наконец ипредводительша, вместе с Лизой. Никогда еще Лиза не была так ослепительнопрелестна, как в это утро и в таком пышном туалете. Волосы ее были убраны влоконах, глаза сверкали, на лице сияла улыбка. Она видимо произвела эффект; ееосматривали, про нее шептались. Говорили, что она ищет глазами Ставрогина, нони Ставрогина, ни Варвары Петровны не было. Я не понял тогда выражения ее лица:почему столько счастья, радости, энергии, силы было в этом лице? Я припоминалвчерашний случай и становился в тупик. Но «Лембков», однако, всё еще не было.Это была уже ошибка. Я после узнал, что Юлия Михайловна до последней минутыожидала Петра Степановича, без которого в последнее время и ступить не могла,несмотря на то что никогда себе в этом не сознавалась. Замечу в скобках, чтоПетр Степанович накануне, в последнем комитетском заседании, отказался отраспорядительского банта, чем очень ее огорчил, даже до слез. К удивлению, апотом и к чрезвычайному ее смущению (о чем объявляю вперед), он исчез на всёутро и на литературное чтение совсем не явился, так что до самого вечера егоникто не встречал. Наконец публика начала обнаруживать явное нетерпение. Наэстраде тоже никто не показывался. В задних рядах начали аплодировать, как втеатре. Старики и барыни хмурились: «Лембки», очевидно, уже слишком важничали.Даже в лучшей части публики начался нелепый шепот о том, что праздника,пожалуй, и в самом деле не будет, что сам Лембке, пожалуй, и в самом деле такнездоров, и пр., и пр. Но, слава богу, Лембке наконец явились: он вел ее подруку; я, признаюсь, и сам ужасно опасался за их появление. Но басни, сталобыть, падали, и правда брала свое. Публика как будто отдохнула. Сам Лембке,казалось, был в полном здоровье, как, помню, заключили и все, потому что можнопредставить, сколько на него обратилось взглядов. Замечу для характеристики,что и вообще очень мало было таких из нашего высшего общества, которыепредполагали, что Лембке чем-нибудь таким нездоров; деяния же его находилисовершенно нормальными и даже так, что вчерашнюю утрешнюю историю на площадиприняли с одобрением. «Так-то бы и сначала, – говорили сановники. – А топриедут филантропами, а кончат всё тем же, не замечая, что оно для самойфилантропии необходимо», – так по крайней мере рассудили в клубе. Осуждалитолько, что он при этом погорячился. «Это надо бы хладнокровнее, ну да человеквнове», – говорили знатоки. С такою же жадностью все взоры обратились и к ЮлииМихайловне. Конечно, никто не вправе требовать от меня как от рассказчикаслишком точных подробностей касательно одного пункта: тут тайна, тут женщина;но я знаю только одно: ввечеру вчерашнего дня она вошла в кабинет АндреяАнтоновича и пробыла с ним гораздо позже полуночи. Андрей Антонович был прощени утешен. Супруги согласились во всем, всё было забыто, и когда, в концеобъяснения, фон Лембке все-таки стал на колени, с ужасом вспоминая о главномзаключительном эпизоде запрошлой ночи, то прелестная ручка, а за нею и устасупруги заградили пламенные излияния покаянных речей рыцарски деликатного, ноослабленного умилением человека. Все видели на лице ее счастье. Она шла соткрытым видом и в великолепном костюме. Казалось, она была на верху желаний;праздник – цель и венец ее политики – был осуществлен. Проходя до своих мест,пред самою эстрадой, оба Лембке раскланивались и отвечали на поклоны. Онитотчас же были окружены. Предводительница встала им навстречу… Но тут случилосьодно скверное недоразумение: оркестр ни с того ни с сего грянул туш, – некакой-нибудь марш, а просто столовый туш, как у нас в клубе за столом, когда наофициальном обеде пьют чье-нибудь здоровье. Я теперь знаю, что об этомпостарался Лямшин в своем качестве распорядителя, будто бы в честь входящих«Лембок». Конечно, он мог всегда отговориться тем, что сделал по глупости илипо чрезмерной ревности… Увы, я еще не знал тогда, что они об отговорках уже незаботились и с сегодняшним днем всё заканчивали. Но тушем не кончилось: вместес досадным недоумением и улыбками публики вдруг в конце залы и на хорахраздалось ура, тоже как бы в честь Лембке. Голосов было немного, но, признаюсь,они продолжались некоторое время. Юлия Михайловна вспыхнула, глаза еезасверкали. Лембке остановился у своего места и, обернувшись в сторонукричавших, величественно и строго оглядывал залу… Его поскорее посадили. Яопять со страхом приметил на его лице ту опасную улыбку, с которою он стоялвчера поутру в гостиной своей супруги и смотрел на Степана Трофимовича, преждечем к нему подошел. Мне показалось, что и теперь в его лице какое-то зловещеевыражение и, что хуже всего, несколько комическое, – выражение существа, приносящего,так и быть, себя в жертву, чтобы только угодить высшим целям своей супруги…Юлия Михайловна наскоро поманила меня к себе и прошептала, чтоб я бежал кКармазинову и умолял его начинать. И вот, только что я успел повернуться,произошла другая мерзость, но только гораздо сквернее первой. На эстраде, напустой эстраде, куда до сей минуты обращались все взоры и все ожидания и гдетолько и видели небольшой стол, пред ним стул, а на столе стакан воды насеребряном подносике, – на пустой эстраде вдруг мелькнула колоссальная фигуракапитана Лебядкина во фраке и в белом галстуке. Я так был поражен, что неповерил глазам своим. Капитан, казалось, сконфузился и приостановился вуглублении эстрады. Вдруг в публике послышался крик: «Лебядкин! ты?» Глупаякрасная рожа капитана (он был совершенно пьян) при этом оклике раздвинуласьширокою тупою улыбкой. Он поднял руку, потер ею лоб, тряхнул своею мохнатоюголовой и, как будто решившись на всё, шагнул два шага вперед и – вдруг фыркнулсмехом, не громким, но заливчатым, длинным, счастливым, от которогозаколыхалась вся его дебелая масса и съежились глазки. При этом виде чуть неполовина публики засмеялась, двадцать человек зааплодировали. Публика серьезнаямрачно переглядывалась; всё, однако, продолжалось не более полуминуты. Наэстраду вдруг взбежали Липутин с своим распорядительским бантом и двое слуг;они осторожно подхватили капитана под руки, а Липутин что-то пошептал ему.Капитан нахмурился, пробормотал: «А ну, коли так», махнул рукой, повернул кпублике свою огромную спину и скрылся с провожатыми. Но мгновение спустяЛипутин опять вскочил на эстраду. На губах его была самая сладчайшая извсегдашних его улыбок, обыкновенно напоминающих уксус с сахаром, а в рукахлисток почтовой бумаги. Мелкими, но частыми шагами подошел он к переднему краюэстрады.