падет без борьбы. Мне не хочется причинить ему боль, но я не могу оставить все как есть. Ведь тогда он просто будет и дальше мучить себя.

– Никто не крадет твою душу, Хадсон. Ты сам позволяешь им забирать ее.

Он вскидывает брови, затем в ярости сводит их.

– Ты думаешь, я хочу испытывать эти чувства? Думаешь, я не готов отдать все, лишь бы не потерять тебя вновь?

– Почему ты решил, что потеряешь меня? – спрашиваю я, и все становится немного яснее.

– А разве может быть иначе? – кричит он. – Посмотри на меня, посмотри на то, чем я стал. Посмотри, что я наделал.

– Я смотрю на тебя. И понимаю, что ты чувствуешь… – начинаю говорить я, но он подходит ко мне вплотную и перебивает меня.

– Нет. Ты не имеешь права говорить мне, что я чувствую. – Его голос убийственно спокоен, но его дыхание стало частым. – Ты понятия не имеешь, какую я испытываю боль. Ты вспоминаешь гибель своих родителей и думаешь, что понимаешь, но это не так. Даже если ты помножишь тогдашнюю свою боль на пять тысяч, то и тогда не приблизишься к тому, что чувствую я.

– Даже если мои страдания и не были порождены худшим ужасом из всех возможных, это вовсе не значит, что они меньше твоих, – огрызаюсь я. – Страдания – это не состязание, не турнир.

– Ты знаешь, в чем твоя проблема, Грейс? – язвит он. – Ты думаешь, что я какая-то птичка-подранок, которую ты собираешься окружить заботой и исцелить, разве не так? Ты воображаешь, будто тебе достаточно просто обнимать меня, укачивать и любить, и однажды все мои раны затянутся. Но что, если я слишком травмирован, слишком изломан и опустошен? Тебе это приходило в голову? Потому что рано или поздно они заберут с собой такой большой кусок моей души, что оставшейся части будет недостаточно, чтобы ее исцелить.

Его слова бьют меня, словно кузнечный молот, но я не позволяю ему увидеть это. Вместо этого я выгибаю бровь и заставляю себя попытаться выбить кирпич из его стены.

– Это такая чушь.

Он отшатывается, как будто я ударила его.

– Что ты сказала?

Я придвигаю свое лицо к его лицу и тыкаю его пальцем в грудь, подчеркивая каждое слово:

– Я сказала. Что. Это. Такая. Чушь. – Я пристально смотрю ему в глаза. – Ты никогда не будешь так изломан, чтобы я не любила тебя.

– Откуда ты можешь это знать? – гаркает он.

– Потому что ты забываешь, что я могу видеть нить наших уз сопряжения. Мою душу… – я стучу пальцем сначала по своей, затем по его груди. – … соединенную с твоей душой. И Хадсон, эти узы крепки, как и прежде.

– Ты этого не знаешь. Ты не можешь этого знать. – Он качает головой, и в его глазах читается такое отчаяние, что это снова надрывает мне сердце. Он хочет верить, но это слишком больно. Я понимаю это лучше, чем многие другие. Но я верю в него и верю в нас. Пора уже и ему самому поверить в себя.

– Мне бы хотелось, чтобы ты тоже мог видеть эту нить, – шепчу я. – Она окрашена в самый красивый синий цвет, который я когда-либо видела, насыщенно-синий, как твои глаза. И она светится, Хадсон. Она светится здоровьем, силой и всем тем, что мы есть и чем можем быть. Ты просто должен верить ей. Ты просто должен верить мне.

И вот оно, из стены выпадает первый кирпич. Я вижу это по его глазам, чувствую это по тому, как его тело тянется к моему.

Я сжимаю нить уз нашего сопряжения, чтобы показать ему, что я права, что они не просто на месте, что они крепки как никогда.

– И да, я могу понять, что ты чувствуешь. И это не страх перед потерей твоей души.

На пол падает еще один кирпич.

– Это чувство вины. – Я накрываю ладонью его щеку. – Ты сам отдаешь им частицу своей души, чтобы тебя не мучило чувство вины из-за того, что ты убиваешь их.

Из стены вываливаются еще два кирпича.

– Ты хочешь быть уничтоженным, потому что тебе кажется, будто ты это заслужил.

Выпадает еще один кирпич.

– Потому что у тебя самая добрая и любящая душа, которую я когда-либо видела. – Я накрываю ладонью другую его щеку. – Если бы это было не так, ты бы не терзал себя из-за их смерти.

На пол с грохотом обрушивается целый кусок стены.

– Но ты должен быть милосерден к себе, Хадсон. Это война, а на войне неизбежны потери. – Мои глаза наполняются слезами, когда я смотрю в его смятенные синие глаза. – Не позволяй, чтобы мы с тобой стали одной из этих потерь.

Глава 95. Некоторые любят погорячее

Хадсон издает стон.

– Не делай этого со мной, – шепчет он.

– Я делаю только одно – люблю тебя, – шепчу я в ответ.

И на сей раз, когда я обнимаю его, он не отстраняется. Но и не обнимает меня сам. Он слишком измучен, слишком опустошен.

– Я люблю тебя, Хадсон, – шепчу я опять, нежно целуя его пальцы, тыльную сторону его ладони.

Он опять стонет, и это надламывает и меня саму. И, чтобы исцелить нас обоих, я становлюсь на цыпочки и приникаю губами к его губам. Ласково. Нежно. Как будто мы двое обыкновенных людей, у которых обыкновенная жизнь и куча времени впереди.

Это происходит не сразу, но в конце концов его губы начинают двигаться, не отрываясь от моих. Внутри меня зарождается жар, но не такой, как обычно. Он не испепеляет, не превращает мою кровь в огонь, а мое сознание в красную дымку. Нет, этот жар нежнее, добрее, мягче, и мне приятно его ощущать после всего того, что мы только что пережили. Он словно обволакивает то, что сломано внутри меня, сглаживает углы.

– Грейс. – Когда он произносит мое имя на сей раз, это немного похоже на молитву, и он наконец сдается, и его руки обвивают меня.

Я припадаю к нему, покрывая поцелуями его ключицу и упиваясь исходящим от него теплым ароматом амбры. И его дивным вкусом.

Он стонет и теперь уже целует меня сам.

Меня охватывает облегчение, когда его губы касаются моих губ – они такие теплые, такие нежные, такие знакомые. Это Хадсон, мой Хадсон, он со мной, по-настоящему со мной, впервые за слишком долгое время, и это действует на меня сильнее, чем я могла себе представить. А когда он начинает лизать мои губы и