– До свидания, дорогой. Безумно по тебе скучаю. Помнишь, ты рассказывал мне про британского льва, который стоит, положив лапу на земной шар? И добавил, что положить лапу на мои полушария куда лучше, чем владеть империей. Над Ренатой тоже никогда не заходит солнце. Жди меня в Мадриде.

– Похоже, ты поиздержалась в Милане.

Рената ответила в духе Юлика, сказав, что я должен опять взяться за работу.

– Только, Бога ради, не пиши такой зауми, которой пичкал меня последнее время.

Вдруг словно атлантическая волна встала стеной между нами или космическая пыль покрыла спутник связи. В трубке затрещало, разговор прекратился.

И все же, когда угловатые орлиные лапы помчали меня по взлетной полосе, когда самолет оторвался от земли и мощные моторы на огромных распластанных крыльях понесли меня сквозь слои атмосферы один за другим, я почувствовал себя легко и свободно. Зажав, как всадник, портфель меж колен, я откинулся на подушку сиденья. В конечном счете дурной, дурацкий иск сеньоры, которая полностью им себя дискредитировала, укрепил мое положение. Моя доброта, долготерпение и здравомыслие давали мне определенное преимущество перед Ренатой. Теперь только надо не суетиться и держать язык за зубами.

Думы о Ренате пошли густым косяком, от малозначительных, вроде вклада, который внесли прекрасные женщины в развитие капитализма и демократии, до более глубоких и возвышенных. Попробую пояснить свою мысль. Рената, как и многие другие, хочет, чтобы ее жизнь «стала частицей истории». Будучи в биологическом отношении благородным животным, она волею судеб оказалась в чужом подвиде – как, например, Маха с полотна Гойи, неожиданно закурившая сигару, или «Чудесная любовница» Уоллеса Стивенса, которая ни с того ни с сего закапризничала и надулась: «Фу!» То есть она возмечтала бросить вызов подвиду, к которому, по общему мнению, принадлежит. И одновременно продолжала с ним сотрудничать. Я однажды сказал Ренате:

– Такую женщину, как ты, можно назвать глупой лишь в том случае, если Бытие отделено от Познания. Но поскольку Бытие – форма Познания, существование человека – это его собственная заслуга.

– Значит, я все-таки не глупая баба. Не могу быть глупой, потому что хороша? Вот здорово! Ты всегда был добр ко мне, Чарли.

– Потому что я люблю тебя, малыш.

Потом она заплакала, так как в половой жизни не достигла того, что предназначено ей природой. С ней такое бывало. Начинала корить себя: «Я же обманщица! Я больше люблю, когда под столом». Я умолял Ренату не преувеличивать, объяснял, что Эго освободилось от Солнца и должно претерпеть боль освобождения (Штейнер). Современные воззрения на отношения полов ничего противопоставить этому не могут. Самые безудержные земные радости не освободят нас от вселенской тирании своего «я». Плоть и кровь на это неспособны. И так далее и тому подобное.

Наш «боинг» плыл на шестимильной высоте – гигантская полость, залитая светом, с большим киноэкраном в передней части, с баром и стюардессами, разносящими виски и фисташки. Внизу бушевал океан. Второй пилот сказал, что во время бури борт подвергается громадным нагрузкам, но виднеющиеся сквозь дневную дымку гигантские волны казались не больше бугорков, которые чувствуешь, проводя языком по нёбу. Мы пересекали многочисленные меридианы планеты Земля. Я привыкал думать о ней как об училище человеческих душ и материальном местонахождении духа. Чем дальше, тем больше я убеждался, что на протяжении лишь одной человеческой жизни душа, с ее проблесками Добра, не сумеет вырваться из своей телесной оболочки. Платоново учение о бессмертии – отнюдь не метафора, не иносказание, как утверждают иные философы. Платон верил в бессмертие буквально. В условиях одной жизни добродетель пришла бы в отчаяние. Только глупцы пытаются примирить Добро со Смертью как конец всего. Или, как сказала бы моя дорогая Рената, «лучше ни одного, чем одного».

Короче говоря, я позволил себе думать о чем угодно, не мешая мыслям растекаться по древу. Но я чувствовал, что самолет и я – мы оба движемся в верном направлении. Мадрид – неплохое место. Попытаюсь снова взяться за работу. Мы с Ренатой проведем там чудесный месяц. Мне вдруг пришел на ум плотницкий ватерпас. Надо сделать так, чтобы пузырьки наших с ней ватерпасов остановились посередине, чтобы никаких отклонений и уклонов. Тогда мы достигнем того, что удовлетворит ум и сердце. Если люди чувствуют, что, говоря об Истине и Добре, обманывают себя и других, то это происходит потому, что пузырьки в их ватерпасах сбились к краям, потому что они верят в науку, хотя ничего в ней не смыслят. Мне незачем играть с огнем и доигрывать с прогрессивными идеями, какие еще существуют. У меня остается всего лет десять, чтобы возместить упущенное в своей, почти даром прожитой, жизни. Не следует тратить время на угрызения совести и раскаяние. Кроме того, там, за смертным порогом, ждет моей помощи Гумбольдт. Живые и мертвые принадлежат к одному землячеству. Наша планета представляет собой обширное поле для поступков и проступков. Мне выпало на долю повернуть колесо бытия хоть на пол-оборота, хоть на четверть, хоть на малую толику, чтобы перенести из этого мира еще встречающееся взаимопонимание в мир иной, где без взаимности невозможно быть самим собой. У меня много и других своих мертвых помимо Гумбольдта. Погоди, погоди, не помешался ли я! Впрочем, почему должна страдать моя восприимчивость, даже если такое подозрение справедливо? Напротив… Поживем – увидим, заключил я. Будь что будет.

Мы летели безоблачными высотами, и в чистом свете, падающем из иллюминатора на замечательный коричневый напиток в моем бокале, мне виделись полупрозрачные частицы и температурные кривые охлажденной и подающей тепло жидкости. За такими забавами я провел время перелета через Атлантику. В Лиссабоне нас задержали на несколько часов, и в Мадрид мы прибыли с большим опозданием.

Двери в гигантском туловище «боинга» с китовым горбом впереди раскрылись, и пассажиры, в том числе нетерпеливый Чарлз Ситрин, потекли по трапу вниз, на твердую землю. В фирменном журнале я прочитал, что в истекающем году число туристов превысило население Испании приблизительно на десять миллионов. Но кто из американцев возьмется утверждать, что приезд в Старый Свет не стал значительным событием в его жизни. Под здешними небесами больше, чем в Чикаго, обращали внимания на манеры. Так оно и должно быть, пространства в Европе иные. Отнюдь не затерявшаяся в этих пространствах Рената ждала меня в «Ритце».

Между тем мои спутники по чартерному рейсу, группа пенсионеров из Уичито-Фолс, устало плелись по длинным переходам и коридорам. Не туристы, а амбулаторные больные. Я резво обошел их. Я был первым на паспортном контроле, первым у багажного транспортера. И вот