нате вам. Старики из Уичито-Фолс давно уехали, и я уже заподозрил, что чемодан старого бабника с пижонистыми куртками, модными сорочками и полдюжиной галстуков из «Гермеса» потерялся. Но наконец он появился, подпрыгивая на роликах конвейерной ленты, как женщина на высоких каблуках, ковыляющая по булыжной мостовой.

Сидя в такси, я подумал: хорошо, что прилетел поздно вечером. Улицы были пустыми, и машина на полной скорости мчалась к отелю. Немедленно иду к Ренате в номер, раздеваюсь и – в постель к ней. Не похоти ради, а удовлетворения страстного желания для. Не могу передать, как мне близко утверждение Мейстера Экхарта относительно вечной молодости души. От самого начала до самого конца она остается одной и той же, говорит он. У души нет возраста, она неподвластна времени. Увы, остальное в нас не так постоянно. Начали отрицать разницу между душой и телом, незачем отрицать телесный тлен и пытаться каждый раз начинать жизнь заново. И тем не менее здесь, с Ренатой, я хотел сделать еще один жизненный заход. Я дал себе обещание быть более нежным и возьму с нее обещание быть более верной и доброй. Все это, конечно, не имело никакого смысла. Но следует помнить, что до сорока пяти лет я был круглый идиот, после сорока пяти – идиот наполовину. Во мне вечно останется что-то идиотское. И тем не менее, чувствуя прилив надежды, я мчался на такси к Ренате. Проходя последние отрезки земного пути, я надеялся, что именно здесь, в Испании, в спальне, наконец-то случится все хорошее, долгожданное.

Ливрейные лакеи у входа в «Ритц» взяли мой чемодан и портфель, и сквозь вращающиеся двери я вошел в круглый вестибюль гостиницы. Я не рассчитывал, разумеется, увидеть Ренату в одном из великолепных кресел. Такой королеве не пристало сидеть в вестибюле в третьем часу ночи наряду с дежурной обслугой. Нет, она, должно быть, лежит не смыкая глаз – прекрасная, с повлажневшими ладонями, и ждет своего единственного неповторимого друга. Есть мужчины помоложе, покрасивее, поздоровее. Но другого такого, как Чарли Ситрин, не найти, и Рената это понимает.

По телефону Рената сказала, что жить в одном номере неприлично. «В Нью-Йорке это не имеет никакого значения, но здесь, с разными фамилиями, это будет совсем по-блядски. Конечно, это двойные расходы, но ничего не поделаешь».

Я попросил служителя на ресепшн позвонить миссис Коффритц.

– У нас миссис Коффритц не останавливалась.

– Тогда миссис Ситрин.

Миссис Ситрин тоже не оказалось. Какое жестокое разочарование, какой удар! Не успел я погрузиться в печальные размышления, как подошел консьерж и вручил мне телеграмму из Милана: «Непредвиденная задержка Биферно сдается позвоню завтра люблю и обожаю».

Меня проводили в мой номер, но я не мог восхищаться его испанским великолепием: шкафами с резьбой, тяжелыми занавесями, турецкими коврами и креслами, мраморной ванной, старомодными светильниками в стиле спальных вагонов прошлого. Кровать с покрывалом из муарового шелка стояла в занавешенной нише. Я разделся донага и положил голову на подушку. В довершение всех бед молчал Текстер. Непременно надо связаться с ним. Он должен проинформировать Стюарта, что я принимаю его предложение провести месяц в Мадриде за счет издательства. Это очень важно. У меня оставалось около четырех тысяч, и держать тридцать суток два номера в «Ритце» мне не по карману. К тому же доллар падал, песета невероятно поднималась, и я не верил, что Биферно идет на уступки.

Сердце отчаянно ныло. Я не могу передать словами его жалобы. Я проклинал дурацкое положение, в котором оказался. Будь оно неладно, вынужденное безделье! Я лежал за много тысяч километров от моего последнего ночлега, лежал неподвижный и печальный. Температура моего тела опустилась по крайней мере на три градуса ниже нормы. Меня с детства приучили презирать жалость к самому себе. Основа основ американского воспитания – быть бодрым, деятельным, чтобы организм работал как отлаженная энергетическая система, и превыше всего – стать добытчиком. Добыть себе пару Пулитцеровских премий. Орден Почетного легиона (низшей степени), медаль клуба «Зигзаг» и изрядную кучу денег (значительную часть которых отобрал суд по гражданским делам). Я поставил перед собой последнюю, несравненно более трудную задачу, а именно полный пересмотр взглядов на метафизику, достижение самого верного метода мышления над проблемой смерти. Мне припомнилась цитата из Кольриджа, которую привел в оставленных бумагах фон Гумбольдт Флейшер, насчет замысловатых метафизических размышлений. Как там, дай Бог памяти? Метафизические размышления полезны в часы горя, например, когда сидишь у постели смертельно больного ребенка. Я встал, чтобы найти в портфеле тот листок с цитатой из Кольриджа, но передумал. Подозревать, что Рената бросает меня, – это совсем другое дело, нежели быть смертельно больным. Зачем она огорчает меня? Зачем заставляет рыться голым в бумагах покойника под этими светильниками из спальных вагонов? Нет, я просто устал, из-за перелета расстроился ритм организма.

От мыслей о Гумбольдте и Кольридже я перешел к теориям Джорджа Суибла и сделал то, что сделал бы в данных обстоятельствах он. Открыл кран с горячей водой, а пока ванна наполнялась, постоял на голове и сделал мостик, держа весь свой вес на пятках и затылке. Потом выполнил несколько упражнений, рекомендованных знаменитым доктором Якобсеном, специалистом по сну и сбросу напряжения. В его пособии говорится, что расслабляться надо каждым пальцем рук и ног поочередно. Рецепты доктора Якобсена оказались, однако, неуместными. Они напомнили мне, что делала с пальцами Рената в минуты эротического экстаза. (Пока она не просветила меня, пальцы ног были просто пальцами ног.) После всего этого я снова лег в постель и стал умолять свою потрясенную душу оставить меня на время в покое, дать отдохнуть бедному телу. Взяв телеграмму Ренаты, я вожделенно уставился на слова «люблю и обожаю». Последним усилием мысли решил, что она говорит правду, и провалился в глубокий сон. Много, много часов я спал как убитый.

Потом зазвонил телефон. В полутьме занавешенного алькова я попытался нащупать выключатель. Выключателя не было. Дотянувшись до трубки, спросил:

– Который час?

– Двадцать минут двенадцатого. К вам в номер поднимается дама, – сказала телефонистка.

Дама! Рената! Я раздвинул занавески на окнах и побежал в ванную сполоснуть лицо и почистить зубы. Потом натянул халат, пригладил волосы, прикрывая наметившуюся лысину, и уже вытирался тяжелым махровым полотенцем, когда раздался прерывистый стук в дверь, похожий на стук телеграфного ключа, только более мягкий, многообещающий.

– Дорогая! – воскликнул я и распахнул дверь.

Передо мной стояла мать Ренаты. На ней был темный дорожный костюм, что-то вроде мантильи, вуаль и шляпка.

– Сеньора… – проговорил я.

В своем средневековом одеянии она величественно вплыла в номер. Потом,