еще и людьми, он бы подумал о том, чтобы заделаться патриотом и остаться здесь жить. Ее увлекает беглый поток слов, вольно струящийся из ее уст; она зачарованно орудует волшебной палочкой, попавшей в ее маленькие неопытные ручки, поливая отборной бранью любого, кого считает слабее или ниже себя, любого, кто, по ее мнению, не сможет отплатить ей той же монетой – ее слова пригвоздят его к месту, словно могущественное заклятье. Годы спустя, будучи подростком, она познает на себе силу этого заклятья. Раз за разом слова будут доводить ее до слез. Подруга в школе поведает ей «о сомнительном занятии» – как она будет упорно это называть – одной эксцентричной знакомой ее родителей.

– И знаешь, чем она занимается с мальчиками, которым дает уроки у себя в гостиной?

– Чем? – непонимающе спрашивает Эльза.

– Трахает их. Почему ты плачешь? Что такое? С тобой и поговорить нельзя.

Но в детском саду она жонглирует матерными словами, словно мячиками, а прибегая домой, обрушивает лавину ругательств на горничную; Ян, услышав это из своей комнаты, приходит в ярость, требуя, чтобы она немедленно извинилась. Она навсегда запомнит, как ее охватило нестерпимое чувство стыда; как она избегала смотреть в полные слез глаза горничной, зная, что это ее слов дело; как вечером понуро плелась за мамой и Яном к дому горничной, чтобы просить у нее прощения; тогда их мир все еще держался за здравый смысл, они хотя бы прилагали усилия для того, чтобы слова отражали реальность, – пусть даже руководствуясь менее мистическими взглядами, чем она сама, – и старались утешить и искупить вину именно потому, что не всегда можно делать и говорить все, что вздумается.

18

Десятилетний Моше, сын Сары, прислонился к стене барака и старается не дышать. Полным ужаса взглядом наблюдает за тем, как дети обступают его со всех сторон. Эльза только что вошла в классную комнату, которую на скорую руку соорудили в углу барака, – в погожие дни уроки проходят на свежем воздухе; уже в следующую секунду она понимает: дети разыгрывают скандал, взбудораживший обитателей лагеря накануне; в центре скандала оказался господин Коэн – его снова поймали за кражей хлеба из женского барака. Все утро она пыталась побороть сдавившее ей горло тягостное предчувствие: в два часа ночи ее разбудил крадущийся шорох чьих-то босых ступней, направлявшихся к нарам госпожи Фаркаш, где та прятала объедки – на случай, если кто-то из двух ее ребятишек проснется голодным. Она знала, какая драма разыграется в тот миг, когда хлеб окажется в руках господина Коэна. Женщины спят беспокойно – они проснутся и поднимут крик, дети побегут звать на помощь мужчин, и в бараке разразится светопреставление. Господин Коэн, видом своим напоминавший серую потрепанную боксерскую грушу, готовую принять любые удары судьбы, скорее всего, понимал, что попытки что-то украсть обречены на провал в любое время суток – даже когда на землю опускается тьма и люди смыкают усталые глаза. На секунду она встретилась с ним взглядом, и ей снова показалось, что он сам просил о разоблачении.

А она-то думала, что с детьми отдохнет от игр взрослых; напрасное заблуждение. Она садится в углу и легким кивком разрешает им продолжить игру. Восьмилетняя Эстер, единодушно избранная на роль надзирательницы, – как-никак отец у нее адвокат, – руководит расследованием с хладнокровием, которое не вяжется с ее веселым нравом и пухлыми розовыми щечками:

– Это не может так продолжаться.

– Но это не я. Клянусь. Вы совершаете ужасную ошибку. Это клевета. Я честный человек, у меня семья. Вы хотите меня погубить? Этого вы добиваетесь?

– Все знают, что это вы, господин Коэн. Бесполезно скрывать. – Эстер неодобрительно качает головой.

Моше негодующее хмурит свое крошечное лицо, рдеющее румянцем на фоне болезненной бледности его друзей; поднимает ногу и пинает воздух, как будто пытаясь оттолкнуть их от себя, затем отступает в угол и съеживается.

– По-доброму мы не вытрясем из него ни слова правды, – раздается нетерпеливый голос Яно, который держится поодаль от остальных. Ему одиннадцать, он самый старший в группе. – Кусок дерьма, – обращается он к Моше и подходит к нему вплотную.

Лицо Моше искажается ужасом. Он отпрыгивает назад и изо всех сил сдерживает слезы. Сара беспокойно поглядывает на Эльзу. Она ищет ее близости с самого первого дня занятий, когда принесла с собой в класс кусок тряпки, свернула его в длинную трубку, прижала к толстым очкам и сквозь отверстие в трубке следила за взглядом своей учительницы. «Как я выгляжу в твоем телескопе? Я фотогенична, Сара?» – спросила тогда Эльза, показывая, что помнит ее имя, и вечно озабоченное личико невольно расплылось в улыбке. Полная и немного неуклюжая девочка торопится приветствовать ее каждое утро перед перекличкой. Она подбегает к ней только для того, чтобы полюбоваться ею, копошится в земле, выискивая случайно оброненные предметы, чтобы торжественно поднести их ей – разинув рот, будто пытаясь что-то сказать и в то же время строго следя, чтобы о чем-то ненароком не проболтаться. Несколько дней назад Моше ехидно изобразил, как она даже во сне бормочет: «Госпожа Эльза, о, госпожа Эльза!» Сара тогда захныкала и скорчила обиженную гримасу.

– Неправда! Все ты выдумываешь.

– Ничего я не выдумываю. Мама говорит, что у тебя обцеция.

– Обсессия, – поправила его Эльза, улыбаясь. – Я тоже влюблялась в своих учителей.

Сара затравленно посмотрела на нее, будто пытаясь доказать, что это вовсе не то же самое; поэтому Эльза замолчала и не рассказала ей, как когда-то в детстве преподавательница Танаха пленила ее сердце и как она боялась, что любовью к другой женщине оскорбляет свою мать – притом что мама этого и не заметила. Как воображала, что в жизни учительницы происходят какие-то бесконечно важные события, и считала, что, дай ей только волю, она бы утешила свою учительницу, спасла от одиночества, так что той не пришлось бы одной нести бремя своей тайны.

Теперь Сара выступает вперед и призывает всех помириться.

– И что же ты предлагаешь? Чтобы мы спустили ему с рук очередную кражу? Чтобы позволили воровать, потому что в такие времена кража, видите ли, больше не считается преступлением? – Яно теряет терпение. – Жалкий эгоист, кусок дерьма, – распаляется он. – Отброс рода человеческого, вот что ты такое.

Эльза не знает, стоит ли допускать драку. До этого момента она не проронила ни звука.

– Может, вы научите нас материться по-английски и по-французски? – спрашивает Герман, будто читая ее мысли. – Чтобы мы могли ругаться на жандармов и охранников.

– И на эсэсок[15] на утренней перекличке, – ликует