– Может, это, – робко начала Зойка, самаяотчаянная из девок, – для праздничка что-нибудь… массовое? Пение хоромобъединяет, – косясь на Виссариона, торопливо закончила она.

Виссарион кивнул, но тут же внес свою поправку:

– Только что-нибудь серьезное.

Девять человек из десяти назвали бы его чокнутым и,наверное, были бы правы, раз Виссарион задумал воспитывать шлюх посредствомискусства, но я присоединиться к ним не спешила, так как особого толку в еговоспитании не видела. Из озорства я заиграла «Вставай, страна огромная», девицыдружно подхватили, причем воодушевились до такой степени, что у Виссариона отвнезапно нахлынувшего патриотизма на глазах выступили слезы. Когда музыканаконец смолкла, окрыленные девицы отправились на улицу с выражением лицанародных героинь, то и дело сбиваясь на строевой шаг.

– Вот она, сила искусства, – неизвестно что имея ввиду, пробормотал Виссарион и скрылся в подсобке, должно быть решив предатьсяобуревавшим его чувствам в тиши и без свидетелей.

Немногие из посетителей, забредшие сюда случайно и понятияне имевшие, что это за лавочка, оглядывались вокруг с диким видом и косились наменя, очевидно, гадая, что следует сделать: попросить автограф или уноситьотсюда ноги, пока не поздно.

Шопена я все-таки сыграла. Часам к двенадцати подтянулисьзавсегдатаи, из тех, кто знал: кафе «Бабочка» – это что-то вроде профсоюзауличных девок и приходивших сюда ради экзотики. Народ столпился у рояля и молчаслушал, а в перерывах они говорили, как рады меня видеть, и дажеинтересовались, где меня носило столь долгое время. А я, несмотря на всюабсурдность ситуации, вдруг почувствовала себя так, точно вернулась домой, идаже нечто вроде счастья снизошло на меня.

Виссарион с сияющими глазами предложил всем выпить по случаюмоего возвращения за счет заведения, но я настояла, что угощаю сама, дабызаведение не разорилось. Торжественная атмосфера была слегка нарушенапотасовкой двух девиц, бог знает что не поделивших и явившихся к Виссарионуискать правды. Девицы срывались на визг, нацелившись друг в другакроваво-красными ногтями, оттого понять из их рассказа ничегошеньки было невозможно.Виссарион поступил как мудрый библейский правитель, влепил по затрещине обеим ипредложил заткнуться. Остаток ночи девки просидели с мрачными лицами, время отвремени бросая друг на друга испепеляющие взгляды. В четыре утра народотправился на покой, девки пошли ловить подзадержавшихся клиентов, а я вымылапосуду и простилась с Виссарионом до следующей ночи, в душе сожалея, чтоприбыла сюда на машине. Притихший город с безлюдными улицами вызывал остроежелание пройтись пешком. Однако до жилища Ника отсюда было все-таки далековато,и я поехала.

Ник спал на диване в своей огромной гостиной, свесив руки, ая отправилась в одну из комнат неясного назначения, где диван, однако, тожебыл, хоть и не такой роскошный. Я устроилась на нем и для начала задумалась: накой черт Нику квартира в двести сорок квадратных метров, если живет он один,причем редко когда ночует дома? Потом я задалась вопросом: а хотела бы я жить вподобной квартире? И пришла к выводу, что такая мысль могла явиться мне лишь вприступе белой горячки, я и в своей-то хрущевке не знала толком, что делать.Потом подумала, что в большой семье у каждого должна быть своя комната.Представила, что у меня именно такая семья, детишки бегают по дому, все роняют,визжат и смеются, и заревела, что было, безусловно, глупо, но извинительно,ведь я точно знала: никакой семьи, ни малой, ни большой, у меня не будет, исвоего сына я теперь вряд ли увижу. На этой малооптимистичной ноте я и отошла вмир снов.

Проснулась я часов в десять, Ник в гостиной признаков жизнине подавал, я прошла на кухню и попыталась приготовить завтрак из техпродуктов, что обнаружились в холодильнике. Минут через двадцать в кухнюзаглянул Ник, рожа помятая, взгляд сердитый, он принялся искать сигареты,игнорируя меня, я бродила по кухне в его рубашке, единственной чистой, чтонашлась в шкафу, и тоже его игнорировала.

– Я надеялся, что ты уже свалила, – заявил Ник,внезапно обретя голос.

– Раз уж я обязана тебе по гроб, можешь рассчитыватьхотя бы на яичницу по утрам, – ответила я.

Ник хмыкнул и устроился за столом.

– Не нарывайся, я с перепоя злой, – счел нужнымпредупредить он.

– А ты бываешь добрым? – удивилась я.

– И добрым, и даже щедрым. В чем ты имела возможностьубедиться.

– Поправка принята, – кивнула я.

– Ты здесь ночевала? – проявил он интерес.

– Вернулась в пять утра.

– А где тебя носило до пяти?

– Работала.

– У Виссариона, что ли? – усмехнулся Ник. –Уверен, шлюхи пришли в восторг обнаружив тебя за роялем, в их полку прибыло.

– Точно. Мы пели хором.

– Восхитительно. Вы случайно не нуждаетесь в сочномбаритоне? Боюсь, мне скоро придется подрабатывать в вашем кабаке.

– Вакансий нет, но для тебя что-нибудь подыщем.

– Вот продам родное гнездо, куплю домик в деревне, будужить с коровкой и поросенком.

– Вроде бы ты всю жизнь мечтал об этом? Ник исподлобьявзглянул на меня, а я вздохнула в ожидании затрещины. Но махать руками ему былолень, он вяло жевал яичницу с видом мученика.

– Тебе повезло, – вдруг заявил он. – Долгихне было до происходящего никакого дела, твоему Рахманову тоже, так что твоясудьба зависела целиком от меня. Но везение не бывает бесконечным. Еще однавыходка – и я провожу тебя на кладбище. Буду обливаться слезами, а потом уйду взапой на сорок дней. Большой удар по моей печени, ты уж постарайся, чтобы доэтого не дошло.

– Постараюсь, раз это в моих интересах, – пожала яплечами.

– Хватит лирики, – отодвигая тарелку, посерьезнелНик. – Ты помнишь, что я сказал: мне нужны эти бумаги.

– Я помню. Можешь не сомневаться, я сделаю все, чтобыих найти.

– Ага. Главное, чтобы ты не забыла передать их мне. Навсякий случай предупреждаю: не вздумай хитрить. Сама ты от этих документовничего не выгадаешь, только шею себе свернешь. Помни о своем стервеце-муже. Онтоже схитрил и оказался на кладбище.

– Кстати, о стервеце-муже, – заговорила я. –Откуда такая уверенность, что бумаги эти существуют? Он пытался шантажироватьДолгих и что-то предъявил ему, так?

– Разумеется.