На третьи или на четвертые сутки всем ожидавшим под дверьюприемной было объявлено, что в течение нескольких дней товарищ Ревкин вестиприем не будет, потому что он готовится к предстоящему очень важному заседаниюбюро, а вместо него всех примет товарищ Борисов. Некоторые из очереди были этимразочарованы, Нюра же на первых порах начальников не различала, для нее они всебыли на одно лицо.

Сколько еще она прождала своей очереди, сейчас, за давностьюлет, установить никак невозможно, но настойчивость ее была вознаграждена, и онапопала в конце концов в кабинет, где за столом сидел человек, выражавший своимскучным видом, что все человеческое ему совершенно чуждо.

Он смотрел на Нюру без всякого любопытства, как бы заранеепонимая, что дело, с которым она осмелилась его беспокоить, никакого интересане представляет, особенно теперь, на фоне совершающихся грандиозных событий. Онсидел, молча смотрел на Нюру, и она, не дождавшись никакого вопроса, вынужденабыла сказать, что пришла хлопотать «за своего мужика».

– За какого? – Борисов в первый раз разомкнул губы, и сталоясно, что он не статуя.

– За Ивана, – сказала Нюра и расплакалась.

Он пошевелился, достал карманные часы и стал смотреть наних, то ли давая понять, что он человек занятой, то ли засекая, сколько времениНюра проплачет. Может быть, Нюра плакала дольше, чем полагалось, он не выдержали сказал, не повышая голоса:

– Гражданка, здесь слезам не верят.

Слова эти, сказанные так просто, произвели на Нюру должноевпечатление, ей и в самом деле тут же плакать расхотелось.

– Теперь, – сказал Борисов, продолжая смотреть на часы, –излагайте быстро фамилию Ивана, что с ним случилось и чего вы хотите.

Она начала излагать, назвала фамилию, он оживился и быстропереспросил: «Как? Как?» Она повторила: «Чонкин».

– Чонкин, – задумчиво повторил он и записал фамилию налистке настольного календаря. – Значит, вы говорите, что он арестован? Так чтоже вас беспокоит?

– Да как же? – сказала Нюра.

– А что – как же? – спросил Борисов. – Раз он арестован,значит, будет суд. Если этот ваш Чонкин виноват, его накажут, если нет… – ТутБорисов, может быть, хотел сказать «оправдают», но, подумав, сказал: – …тогдасуд примет другое решение.

– Дак а как же я? – сказала Нюра.

– А что вы?

Нюра заплакала и, утираясь концом платка, стала путанообъяснять, что ее считают посторонней, а на самом деле она не посторонняя,потому что она с ним, то есть с Иваном, хотя и без справки, жила.

Появились признаки того, что Борисов начал терять терпение.

– Гражданочка, – сказал он, барабаня пальцами по столу, –что вы мне городите? Какое мне дело до того, с кем вы жили? Неужели вы думаете,что райкому больше нечего делать, как заниматься такими глупостями? Идите отсюда!

– Куда? – сквозь слезы спросила Нюра.

– Не знаю. К прокурору или еще к кому. Идите!

Но Нюра не уходила. Она стояла и плакала. А Борисов сидел иудивлялся: неужели эта глупая женщина не может понять, кто она, где находится иперед кем стоит. Возмущенный этим, он вышел из-за стола и стал теснить Нюру квыходу:

– Ну ладно, нечего здесь плакать. Здесь вам не это самое.Здесь мы никому хулиганничать не позволим. Здесь и не таким рога обламывали.

Отступая под его напором, Нюра пятилась до самой двери и,задом вышибая дверь, выскочила из нее как ошпаренная.

Прокурор Павел Трофимович Евпраксеин в трезвом виде всегдазнал, что он делает и для чего. Он понимал, что многие другие лица не обладаютподобным знанием, и поэтому обычно не удивлялся странности их поведения.

Нюра, уйдя от Борисова ни с чем, пришла к выводу, что веласебя неправильно. Теперь она решила действовать так, как советовал ей ИванТимофеевич Голубев. Но одно дело решить, а другое – сделать. Когда она вошла вкабинет и увидела крупного важного человека за большим столом под большимпортретом, она как-то сразу же оробела и, переступая с ноги на ногу, попятиласьдаже слегка назад, но, вернувшись к порогу, остановилась.

– Вы ко мне? – спросил прокурор приветливо.

– К вам, – сказала Нюра так тихо, что сама слов своих неуслышала.

– И по какому же делу?

– Я беременная, – сказала Нюра.

Если бы она последовала совету Голубева в полном объеме, тоесть завизжала, кинула на пол сумку и сама кинулась на пол, может быть, это ипроизвело бы на прокурора должное впечатление. Но она смутилась, покраснела иэту фразу произнесла так тихо, что не была уверена, услышал ли ее прокурор илинет.

– Не понял. Какая? – Прокурор приложил к уху ладонь.

– Беременная, – пролепетала Нюра, смутившись еще больше.

– Громче.

Когда она произнесла то же слово в третий раз, прокурорнаконец-то ее услышал. Он улыбнулся и вышел из-за стола.

– Беременная? – переспросил он и, мягко взяв Нюру за плечи,подвел к окну. – Если беременная, вам не сюда, вам во-он куда надо.

И показал ей стоящее на другой стороне улицы обшитое тесомздание, в котором, как указывали вывески, находились родильный дом и женскаяконсультация.

– Нет, – сказала Нюра, – я не насчет этого, я насчет мужика.

– От фронта никого не освобождаем, – быстро сказал прокурор.

– Да нет, – сказала Нюра.

– А если насчет алиментов, то пока рано. Только послерождения ребенка.

– Да не в том, – улыбнулась Нюра. По сравнению с тем, чтопредполагал прокурор, истинное ее дело показалось ей гораздо более простым илегкоразрешимым. – Мужика-то у меня посадили.

– А-а, – сказал прокурор. – Теперь понял. И за что же его?

– А ни за что, – простодушно сказала Нюра.

– Ни за что? – удивился прокурор. – А вы в какой странепроживаете?

– Как это? – не поняла Нюра.

– Ну, я спрашиваю, где вы живете? В Англии, в Америке или,может, в фашистской Германии, а?

– Да нет же, – объяснила Нюра. – Я в Красном живу, вдеревне, отселя семь километров, может быть, слышали?