Каждое утро Нюра приходила на площадь перед Учреждением истояла под тем самым деревом, верхушку которого видел Чонкин из кабинеталейтенанта Филиппова. Она приходила, стояла, вертела в руках свою почтальонскуюсумку и разглядывала входную дверь, надеясь неизвестно на что. Подняться накрыльцо и войти в эту дверь она не решалась, а просто так стоять – для чего ж?

Работники Учреждения шли по утрам мимо Нюры и скрывались заэтой таинственной дверью. Некоторые из них были Нюре знакомы, но появились иновые. Знакомым Нюра кивала головой и издалека кричала: «Эй, здравствуй!» Однииз них вздрагивали, недоуменно смотрели на Нюру и, пробурчав что-то себе поднос, двигались дальше. Другие же проходили, даже не вздрогнув, словно колебанияатмосферы никак не влияли на их барабанные перепонки. Нюра невольно робела, нерешаясь подступиться к столь важным персонам с такой ерундой, как Чонкин.

Топталась под деревом, потом шла на почту, набивала сумкуписьмами, возвращалась сюда же, опять топталась и только к вечеру добиралась доКрасного. Разносила письма, кормила оголодавшую за день скотину, а сама ела ли,нет ли – бог знает. А потом была бесконечная ночь, и мокрая от слез подушка, ипривычный путь в город Долгов, и бессмысленное стояние под деревом.

В сумке ее лежал узелок, а в нем – два засохших пирога скартошкой, пяток варенных вкрутую яиц и набитый махоркой кисет с витойнадписью, вышитой бледными мулине: «Ване от Нюры с приветом».

Однажды ей повезло. Она стояла так же под деревом, когда кней подошла дамочка в сапогах и с папиросой, спросила у Нюры, кого она ждет изачем, сказала «сейчас» и скрылась в дверях Учреждения. Нюре пора уже было бытьна почте, но не упускать же такой случай. Она подождала, и вскоре в тех жедверях появился лейтенант Филиппов в новой форме и хорошо начищенных сапогах.Он вышел как будто просто так, посмотрел на небо, потянулся, опустил глаза иувидел Нюру.

– Эй, здравствуй! – крикнула ему Нюра и приветливоулыбнулась.

– Вы ко мне? – спросил лейтенант, глядя на Нюру, как нанезнакомую женщину.

– К тебе, – кивнула Нюра и, осмелев, приблизилась клейтенанту. – Как он там-то?

– Это кто же? – благодушно спросил лейтенант.

– Да Ванька же, – доверчиво сказала Нюра, не поняв игры.

– Какой Ванька?

– Да Чонкин же.

– Чонкин, Чонкин… – повторил лейтенант, как бы мучительноприпоминая. Достал из кармана папиросу, закурил. – Чонкин… – пробормотал он,поморщив лоб. – Что-то вроде слыхал. А как звать-то?

– Иваном, – уныло сказала Нюра. До нее дошло, что лейтенантшутит, но ответить ему тем же она не могла.

– Иван Чонкин! – звучно произнес лейтенант, как бы пробуяэто имя на вкус. – Кажись, есть такой. А вы ему, собственно говоря, кемдоводитесь?

– Сам знаешь! – Нюра начала сердиться.

– Я не знаю, – улыбнулся лейтенант доброжелательно. – Можетбыть, он ваш муж?

– Муж, – мрачно кивнула Нюра.

– А где это записано?

– А нигде. Я с ним жила без записи.

– Мало ли кто с кем жил, – заметил лейтенант философски. – Унас в деревне один с козой жил. Документ какой есть, что вы вместе жили?

Нюра не ответила. Раскручивая в руке сумку то в однусторону, то в другую, она исподлобья смотрела на лейтенанта.

– Значит, нет документа? – допытывался лейтенант. – Ну вот,я так и думал. Значит, вы ему посторонняя. А посторонним справки не выдаются.Ясно? – Он выплюнул погасшую папиросу и посмотрел на Нюру.

– Да как же… – начала было Нюра.

– А вот так же! – Лейтенант вдруг озверел и, сбежав скрыльца, приблизился к Нюре. – Вот так же! – закричал он ей в лицо. – Нетникакого Чонкина! Нет, не было и не будет! А ты тут лучше не ходи и не путайсяпод ногами, а то и тебя возьмем как соучастницу.

– Так ведь я… – сказала Нюра и заплакала.

– И плакать нечего, – сбавил тон Филиппов. – Тебе никтоничего плохого не делает. Мы тебя потому и не берем, что ты к нему никакогоотношения не имеешь, потому что посторонняя. И запомни это как следует: по-сто-ронняя.

С этими словами он повернулся, взбежал на крыльцо и скрылсяза дверью.

Перед столом председателя Голубева стоял инструктор райкомаЧмыхалов, высокий худой мужчина с красным, вероятно от пьянства, носом надлинном унылом лице. Он стоял в надетом поверх телогрейки длинном брезентовомплаще с откинутым капюшоном, а в руках держал плетку-треххвостку, которойпостукивал по голенищу резинового сапога.

За окном, привязанная к крыльцу, понуро мокла на осеннемдожде гнедая лошадь Чмыхалова.

В конторе было жарко натоплено. Чмыхалов потел, утиралсярукавом, шмыгал носом и в который раз спрашивал председателя, почему в колхозене производится уборка хлеба.

– Посмотри в окно, увидишь, – отвечал председатель.

– А мне в окно смотреть нечего, – скучно гундосил Чмыхалов.– Я смотрю в партийные указания.

– Во, – сказал председатель и покрутил у виска пальцем. –Указания, указания… Укажи дождю, чтобы он перестал. Вы там, в райкоме, сидите ине знаю чем думаете. Уперлись в свои указания, как бараны.

– Как кто? – переспросил быстро Чмыхалов.

– Как овечки, – смягчил свое определение Голубев.

– Сразу, значит, пошел на попятную. – Чмыхалов преобразился,и глаза его заблестели. – Выходит, значит, по-твоему, в райкоме сидят бараны?

– Ты мне политику не шей, – сказал председатель, поднимаясь.– Я тебе говорю, дождь идет, а в дождь убирают только дураки и вредители.

– Ну и договорился! – развел руками Чмыхалов. – Значит, врайкоме сидят бараны, дураки и вредители. И значит, вся наша партия…

Договорить он не успел. Голубев выскочил из-за стола,схватил Чмыхалова одной рукой за шкирку, другой за штаны и, согнув в трипогибели, поволок к выходу.