Сидя на табуретке, Чонкин пытался уклониться от револьвера.Он откидывал голову и стукался затылком о стену. Дырка ствола плавала передглазами, двоилась, троилась и вызывала в переносице ощущение невыносимого зуда.Чонкин морщился. Верхняя губа его при этом непроизвольно задиралась и ползла кносу, обнажая редкие зубы.

Красное от возбуждения лицо лейтенанта то заслоняло, тооткрывало портрет Сталина с девочкой на руках. Сталин улыбался девочке и однимглазом сочувственно косил на Чонкина, как бы говоря ему: «Ты же видишь, что онпсихически ненормальный, ты уж лучше не серди его, не запирайся, а скажи сразувсе как есть».

Чонкин вовсе даже не запирался, но от страху у него залипалязык и не мог вытолкнуть наружу ни единого слова. Лейтенант же воспринималмолчание подследственного как неслыханное наглое упорство. И был бы хотьчеловек, а то так, недотепа какой-то, с которым, если б не обстоятельства,можно делать все, что хочешь, можно посадить, можно расстрелять, а можно ипросто выпустить в лес, на свободу, и пусть живет себе на дереве, как обезьяна.

– Встать! Сесть! – закричал Филиппов. – Встать! Сесть!Встать! Сесть!

Чонкин встал, сел, встал, сел, встал, сел – дело привычное.

– Будешь говорить?

Чонкин молчал.

– Руки вверх! Лицом к стенке! Ты чувствуешь, падло, сука,чем это пахнет?

Стволом револьвера он почесал Чонкину затылок, а коленомуперся в зад.

Чонкин чувствовал, чем это пахнет, ему было ужаснонеприятно. Он уткнулся носом в стену. Хотелось влипнуть в стену и просочитьсячерез нее.

Открылась дверь. Чонкин краем глаза увидел – вошласекретарша Капа. Нисколько не удивившись происходящему, Капа отозвалалейтенанта в уголок и стала шептать что-то, но что именно, Чонкин не разобрал.Он разобрал только, как лейтенант спросил: «А что ей нужно?» – но ответа Капыне слышал.

– Ну вот, – громко и недовольно сказал Филиппов. – Не даютработать. Ходят, ходят, ходят тут всякие…

Как любой уважающий себя человек, лейтенант был уверен, чтоон один занят стоящим делом, а остальные только и думают, как бы самим ничегоне делать и других оторвать от работы.

– Опусти руки! – приказал он Чонкину. – И не поворачивайся.Так и стой лицом к стене, пока я не вернусь.

С этими словами он вышел.

Через промежуток времени, который можно считать ничтожным,лейтенант Филиппов появился на крыльце Учреждения и увидел Нюру, стоящую поддеревом, на котором сидела ворона. Здесь между Нюрой и лейтенантом состоялсяразговор, который длился недолго.

Вернувшись в свой кабинет, Филиппов застал Чонкина, как иоставил, стоящим лицом к стене. Но даже и по стриженому затылкуподследственного было видно, что за время отсутствия лейтенанта он о многомуспел передумать.

– Повернись! – беззлобно приказал лейтенант, проходя ксвоему столу. – Сядь! – кивнул он на табуретку.

Чонкин сел, шморгнул носом, а рукавом утерся.

– Ну так что же, Чонкин, будем признаваться в совершенныхпреступлениях прямо и чистосердечно или будем запираться, юлить, лгать ипытаться обвести следствие вокруг пальца?

Чонкин сглотнул слюну и промолчал.

– Чонкин! – повысил голос лейтенант. – Я вас спрашиваю.Признаете ли вы себя виновным? – Он снова вынул наган и слегка постучал постолу рукояткой.

– Признаю, – еле слышно сказал Чонкин и покорно кивнулголовой.

– Так! – оживился лейтенант и быстро записал что-то впротоколе. – А в чем именно вы признаете себя виновным?

– А именно виновным себя признаю у во всем.

– Ну что ж, тогда распишитесь вот здесь.

И Чонкин расписался. Как умел. Долго выводил заглавное «ч»,обмакнул ручку в чернила, написал «о», еще раз обмакнул, написал «н» – и таквсю фамилию через весь лист. Лейтенант бережно взял лист протокола и долго дулна драгоценный автограф.

– Вот и молодец, – сказал он. – Хочешь яблочка?

– Давай, – сказал Чонкин, махнув рукой.

Чонкина потом спрашивали строгие люди: что ж ты, мол, тактебя и растак, лопух ты этакий, да как же ты сразу слабину показал и под всемподписался?

– Спужался больно, – отвечал наш горе-герой и улыбалсязастенчиво.

Ему говорили:

– Да как же так, ведь ты же до этого проявил, можно сказать,чудеса героизма.

– Свистел он все, – сказал Штык.

– Кто? Я? – ударял себя Чонкин кулаком в грудь. – Да чтомне… Ты спроси у лейтенанта. Он же знает.

– Ладно, – махнул рукой Штык. – Теперь все ясно. Пришел,насвистел, с полком сражался.

Чонкин страдал. Ему не так было обидно, что подписал ончего-то, обидно было, что не верили. И как после такого поверить? Ладно быприменяли к нему какие-то особые меры, загоняли б иголки под ногти, зажимали быв дверях отдельные члены тела, тут хоть деревянным будь, можешь не выдержать. Ас ним-то ведь ничего подобного не вытворяли. Ну, сунули под нос револьвер, ну,кто спорит, неприятно, конечно, но терпеть-то все-таки можно.

А вот не вытерпел и подписал, что во время несениякараульной службы неоднократно нарушал устав, пел, пил, ел, курил, отправлялестественные надобности, покинул пост, вступил в сожительство с АннойБеляшовой, передвинул объект охраны, нарушал форму одежды (появлялся средиместного населения в одном белье), пьянствовал, вел аморальный и дажеразнузданный образ жизни; узнав о начале войны, не принял никаких мер, чтобыявиться к месту службы, уклонившись тем самым от исполнения своего воинскогодолга, что равносильно дезертирству.

Вот и развеян миф о легендарном герое Чонкине. И разочарованныйавтор пребывает в сомнении, стоит ли ему продолжать жизнеописание этойличности. Автор смущен. Как быть и что делать? Как держать ответ перед суровымчитателем? Ведь он не только суров, он доверчив. Ну ладно, смирился он. Пустьэтот Чонкин кривоног и лопоух, и размер головы в общем-то невелик, но ведь незря же автор именно такого героя подсовывает, должен же он, если уж названгероем, подвиг какой-нибудь большой совершить.

Да, должен. Но боится. Чем больше подвиг, тем его совершатьстрашнее.