– Костенька, – сказала Марина растерянно, и губы у неедрогнули и медленно сложились в милую усталую улыбку.

Улыбка – усталая и милая – была чистейшей импровизацией инеобходима для того, чтобы муж почувствовал себя скотиной.

– Костенька, – повторила она, как бы приходя в себя, –заходи, дорогой!

По его лицу и по тому, как он вошел, было ясно, что ончувствует себя правильно – скотиной. С Разлоговым такие штуки невозможно былопроделывать никогда. Он не верил.

Ах какое счастье, что Разлогов – это прошлое! Да еще такое,как будто его не было вовсе. Хорошо, что он умер и отпустил ее на свободу!

Всего глоток, но как хорошо…

– Костенька, – повторила Марина, думая о Разлогове,выпростала из пледа горячую руку и протянула ее мужу. – Что ты? Соскучилсяодин?

Он подошел, взял руку, припал в поцелуе. Поверх его округлойспины Марина посмотрела на часы-башенку в углу огромной комнаты. Маятниквзблескивал латунью, отражал время.

Скоро шесть, может, и обедать пора?..

– Знаю, знаю, – выговорил муж глухо, ибо был все ещенаклонен «к ручке», – и занята, и в мыслях, и устала, и я не вовремя!

Марина молчала. Нужно дать ему время пооправдываться. Сейчасон скажет про «вторжение» и еще что-нибудь про собственное ничтожество.

– Прости, что вторгаюсь, – словно по заказу сказал муж,разогнулся и шагнул к низенькой скамеечке. Он всегда сидел у ее ног. – Да иповод, собственно, ничтожный, но я уверен, что тебе это покажется… забавным.

Смеясь глазами – она это умела! – Марина отвернулась к окну,за которым вечерело по-настоящему.

Впрямь обедать пора!.. Не кликнуть ли Веру?

– А что такое? – вслух спросила она у мужа. – У тебя все впорядке, милый? Ты здоров?

Он развел руками. В одной – правой – почему-то был зажатжурнал. Сейчас скажет – твоими молитвами!..

– Здоров и счастлив! Твоими молитвами, Мариночка.

Выискал какую-нибудь рецензию, решила Марина про журнал.Пишут, что я новая Фаина Раневская, но с обаянием Мэрил Стрип и красотой МишельПфайффер. Пишут, что Ларс фон Триер предлагал мне роль, а я отказалась. Потомучто считаю, что Достоевского нельзя играть в Голливуде – только на русской почве,только у наших, кондовых, посконных режиссеров, истинных русаков.

Бедному Косте все это очень нравится, сейчас он станетзачитывать, и обеда теперь не дождешься.

Прасковья, отнеси индейку и стерлядей на ледник, а лафит ясама в буфет запру!..

– Дождь зарядил, – сказала Марина, потянулась и погладилаего по густым, прекрасно сохранившимся волосам, – теперь уж до самогоПокрова!..

Кажется, в прошлой реплике дождь зарядил «до самыхПетровок», впрочем, какая разница!..

– Да-с, – поддержал муж. – Неприятно.

– А я люблю осень. – Марина перебирала его волосы –прекрасно сохранились, удивительно даже! Говорят, тестостерона маловато, чтоли! У мужа совершенно точно маловато. Вот у Разлогова этого самого тестостеронабыло с избытком.

Глоток свободы, всего один, ах как мало!..

…Но обедать-то подадут сегодня?

Зная, что муж может так просидеть и час, и два, Маринанагнулась, легко поцеловала его в дивные, вкусно пахнущие волосы и спросиланежно:

– Ну что, Костенька?

– Ах да, Марина! Вот же! – Он взмахнул журналом. – Я хотел,чтобы ты взглянула…

Он торопливо пролистал туда, потом обратно, не нашел,взглянул виновато и опять пролистал.

Марина ждала – все с той же нежной улыбкой.

Как хорошо, что все сложилось именно так. Как хорошо, чтоРазлогов умер…

– Вот! – радостно сказал Костя и сунул распахнутый журнал ейк лицу. – Вот, полюбуйся!..

Марина видела плоховато – не девочка все-таки, да и сумеркиклубились в комнате, мешали читать!

– Что там, Костенька? – спросила с неудовольствием. Она нелюбила, когда ей напоминали о возрасте, даже случайно. – Ты же знаешь, я нечитаю журналов!..

Она была совершенно уверена, что там рецензия, в которойнаписано, что она Фаина Раневская и Мишель Пфайффер в одном лице, и к тому, чтопоследовало, готова не была.

Муж вдруг поднялся со скамеечки у ее ног и зажег в эркересвет. Марина зажмурилась. Окно в серый город разом потемнело и как будтопровалилось.

– Костенька!..

Но он уже сунул ей под нос журнал.

Марина ничего не поняла.

Ну журнал. Ну какая-то деваха из молодых, неинтересная, каквсе нынче, – волосы завитками, белые, ноги палками, длинные, зубы жемчугом,вставные, груди полусферами, наливные, сапоги до бедер, ботфортами.

Все стандартно, неинтересно. Марина рассердилась. Она всегдасердилась, когда чего-нибудь не понимала.

– Костенька? Зачем, милый, ты принес мне эту… чепуху?! Язанята, над ролью работаю, у меня сейчас момент такой сложный…

– Да вот! – Муж перевернул страницу и хохотнул совершеннопо-мужицки. – Посмотри, Марина! Это ж твой Разлогов! Ну хорошо, хорошо, несердись, душенька, не твой! Но ты посмотри только! Ты только посмотри! Его ужпохоронили, а журналы все… печатают!

Он запнулся и заключил торжественно:

– Гадость какая!

И такая радость была в его голосе, такое превосходство –живого над мертвым, правого над неправым, – что Марине стало противнопо-настоящему.

Юлии Павловне Тугиной было так же противно при виде ВадимаДульчина в четвертом акте «Последней жертвы»!

…Или в третьем ей было противно?..

– Ты посмотри, посмотри, Марина!

Она взяла журнал с осторожной брезгливостью и посмотрела.

На фотографии была все та же, ногастая-грудастая-губастая,вся загореленькая, лоснящаяся, в нужных местах присыпанная белым пляжнымпесочком, а на заднем плане… Марина поднесла журнал к глазам.

Ну да, да. На заднем плане Разлогов, отчетливо видный,раздраженный до крайности, губы поджаты, черные, прямые, густые до странностиресницы почти сошлись – так прищурился.

– Ты только представь себе, – горячо говорил муж над ухом, –большой человек, бизнесмен, да еще женатый!.. И покойный, он же… умер, а туттакие вещи…