Дом вдруг выступил из деревьев, будто шагнул навстречуВолошину – двери закрыты, в окнах темно, балюстрада парадного входа засыпаналистьями.

Может, и впрямь никого нет!.. Впрочем, Волошин точно знал,что есть.

Он поднялся по широким ступеням, позвонил – дом даже недрогнул, ничто не отозвалось за стенами из серого камня. Архитектор Даниловпостроил крепость в прямом смысле этого слова!

Ну что ж, попробуем с другой стороны.

Волошин пошел в обход – собственно, в разлоговский дом почтиникто и никогда не заходил с парадного входа, и этот путь к двери,открывающейся в сад, был привычен и хорошо знаком.

Вон гамак между соснами. Вон проглядывает беседка, а рядом сней площадка с островерхой печью. Здесь летом жарили мясо, пили вино и жгликостер – любимое разлоговское место. Вон на идеально ухоженном газоне наваленыкамни, а между камней натыканы какие-то невразумительные цветы. Разлоговутверждал, что эти цветы – вереск, а камни – альпийская горка.

Волошин вдруг улыбнулся и наступил в лужу.

Конечно, Разлогов был мужик тяжелый и неприятный, чтоговорить!.. Но вот горку свою любил. И костер, и горячее мясо, и собак любилтоже. По всей видимости, больше никого и ничего он не любил, но и этого вполнедостаточно, чтобы оставаться… человеком.

Волошин обогнул кованую решетку, окружавшую несколькоступенек в цокольный этаж, повернул за угол и…

Вдова Разлогова лежала на нижней ступеньке широкого пологогокрыльца. Обе створки стрельчатых двойных дверей за ее запрокинутой головой былираспахнуты настежь. Мобильный телефон, видимо отлетевший в сторону, когда онаупала, вдруг зазвонил, и Волошин первым делом поднял его и сунул себе в карман.

– Глафира Сергеевна! Але! Але! Вы живы?

Ничего глупее этого самого «але» придумать было нельзя, ноВолошин не знал, как именно следует обращаться… к трупу.

…Или она пока не труп?

Он потянул ее за руку, бледную, совсем не загорелую, сголубыми прожилками вен. Рука была холодной и влажной, и Волошина чуть нестошнило от отвращения.

Неврастеник, твою мать! Слюнтяй и неврастеник!..

Но что делать, если Волошин никогда не служил в спецназе, неработал в МЧС, не ездил на «Скорой» в морг, и вообще ничегогероически-показательного или показательно-героического никогда не совершал.Полжизни он учился математике, а вторую половину жизни просидел передкомпьютером, и что нужно делать с человеком, который уже умер или толькособирается умереть, Волошин не знал!

Пульс. Кажется, нужно щупать пульс. Для этого снова придетсявзяться за влажную, безжизненную руку в голубых прожилках вен.

Чужой телефон у него в кармане трезвонил, выводил незнакомуюмелодию не переставая. Волошин зачем-то вынул его, посмотрел и опять сунул вкарман.

– Глафира Сергеевна, вашу мать…

И взялся за ее руку, как за нечто отвратительное, змею илилягушку. И наклонился к ее лицу – дышит или не дышит?..

Вдруг на этом лице, таком же бледном и неприятном, как ирука, распахнулись глаза, мутные и страшные. Волошин отшатнулся и руку бросил.Она гулко ударилась о деревянную ступеньку.

– Вы… живы? Але!

По ее шее прошла судорога, поднялись и опали ключицы, иГлафира резко села. И в ту же секунду стала заваливаться назад и повалилась бы,если б Волошин ее не подхватил.

Он подхватил и посадил ее прямо.

– Глафира Сергеевна, что с вами?! Вам плохо?

– Хорошо.

– Что?!

Она опять гулко, с судорогой сглотнула и повторилаотчетливо:

– Мне хорошо.

Придерживая за плечи, Волошин пытался держать ее прямо, ноона все заваливалась.

– Вы что? Упали?

– Меня ударили.

– Кто?!

Она открыла глаза, уже не такие мутные, но все же достаточнобессмысленные.

– Кто вас ударил, Глафира?!

Словно из последних сил, она пожала плечами.

– Вы вышли из дома, и вас ударили?!

Она кивнула.

Волошин неловко, под мышки, подтащил ее к балюстраде икое-как прислонил.

– Я посмотрю. Вы можете сидеть?

Не отвечая, она снова закрыла глаза. Он обошел ее иосторожно вошел в дом.

В огромном – на самом деле огромном! – зале на первом этажебыло тепло и пусто. Волошин стремительно огляделся.

Плед на диване, забытая кофейная чашка, трубка городскоготелефона на полу. Волошин аккуратно поднял трубку и нажал кнопку. Трубка неотозвалась, то ли разрядилась, то ли телефон был выключен. Зато телевизор работал!По бескрайней телевизионной глади скакал Михаил Пореченков в роли агентанациональной безопасности Лехи Николаева. Он бодро скакал, раскидывая враговразящими взмахами рук и ног. Кажется, в зубах он еще держал пистолет и разилнеприятеля из пистолета тоже. Спецназ ему помогал. Волошин ему позавидовал. Вего распоряжении не было ни пистолета, ни спецназа.

В камине осталась гора остывшей золы, видимо, разлоговскаявдова его не чистила, а дверь в кабинет была закрыта.

На стойке, отделявшей так называемую кухню от просторовсредневековой залы, залежи грязной посуды, остатки какой-то еды, начатые иброшенные пачки кофе, просыпанное печенье, крошки, бумажки!..

Волошин терпеть не мог неаккуратность, особенно… женскую.Особенно такую… нарочитую, похожую на специальную октябрьскую демонстрацию дляокружающих – я горюю, я страдаю, вот же и посуда не мыта, и камин не чищен!..

И, конечно, нигде никого.

Волошин взбежал по лестнице и для проформы с площадкиосмотрел второй этаж, хотя что он мог увидеть?! Не обходить же все комнаты, атакже третий и цокольный этажи!

Волошин вернулся на первый этаж, на ходу покосился в сторонураспахнутых двустворчатых дверей, за которыми маячило нечто неопределенное –разлоговская вдова, сидевшая на ступени, – вошел в небольшую комнату рядом скабинетом.

Здесь был «мозговой центр» замка Владимира Разлогова.Негромко гудел сервер, темнели мониторы на стене, прикрытые железной дверцей,тянулись ряды электрических пробок, сюда же сходились кабели от камервидеонаблюдения.

Неизвестно зачем Волошин пробормотал: