множеством других, от чьего благополучия зависит и ваше собственное благо. Постгуманистическая критическая теория поддерживает композицию номадических субъективностей, чьи реляционные возможности множественны и открыты неантропоморфным началам. Этика постчеловеческого субъекта – это zoe-центричный эгалитаризм, основанный на уважении к не-людям как к жизненной силе, пронизывающей ранее сегрегированные виды, категории и области. Неоматериалистическая имманентность нуждается в коллаборативной морали в смысле этической ответственности за устойчивость этих реляционных ассамбляжей или номадических композиций постчеловеческой субъективности (Braidotti, 2002; 2006a). Некоммерческие эксперименты с интенсивными модусами субъективности актуализируют виртуальные возможности номадического, реляционного «я», функционирующего в континууме природы и культуры и технологически опосредованного. Неудивительно, что этот не приносящий прибыли, экспериментальный подход к различным практикам субъективности идет против духа современного капитализма, подпитываемого понятием частнособственнического индивидуализма, основанного на опциях количественного исчисления (Macpherson, 1962). Теория постчеловеческой субъективности движется именно в противоположном направлении, в сторону некоммерческих экспериментов с интенсивностью.

Как следствие, задача мысли определяется одновременно и как критическая и как творческая. Критическая сторона операционализируется через картографию властных (potestas) отношений в работе по производству дискурсов и социальных практик с особым акцентом на их влияние на формирование субъекта. Творческая сторона привлекает ресурсы воображения и предлагает новый альянс критики с креативностью, философии с искусством, ради того чтобы научиться мыслить иначе, изобретая новые концепты и актуализируя альтернативы доминирующему гуманистическому видению субъекта.

Неоматериалистическая номадическая мысль предлагает параллелизм философии, искусства и науки, утверждая, что мышление – это аналог способности телесно воплощенного субъекта вступать во множественные режимы отношений. «Мысль», следовательно, является выражением онтологической реляционности, то есть способности (potentia) аффицировать и быть аффицированным (Deleuze and Guattari, 1994; Делёз, Гваттари, 1998). Более того, дело мысли – создание новых концептов, и в этом смысле оно стремится актуализировать и интенсивные или виртуальные отношения. Постгуманистическая критическая мысль, таким образом, может быть понята как многонаправленная философия реляционной этики. Другими словами, постгуманистическая критическая теория выдвигает на передний план реляционную этику радости и политику утверждения.

Методологически постгуманистическая критическая теория отвергает любую форму ностальгии по гуманизму, то есть видение человека как просвещенного «Человека разумного» (Lloyd, 1984). И в философии Делёза, и в феминистской эпистемологии неностальгический подход культивируется при помощи метода и педагогической тактики антиэдиповой дефамилиаризации. Это предполагает отказ от старых мыслительных привычек, а также поддерживаемых ими форм маскулинной и европоцентричной репрезентации. Такой методологический процесс идет рука об руку с анализом властных отношений, с упором на упомянутую выше картографическую политику места. Смысл картографии в том, чтобы объяснять (обучаясь отказываться от них) незаслуженные имплицитные привилегии власти. Метод растождествления с тем, что привычно, есть одна из самых продуктивных точек контакта между неоматериализмом и феминистской теорией (Braidotti, 2016a). Твердо помня о номадической задаче высказывания правды перед лицом власти и детерриториализации философии относительно деспотической машины, кодировавшей ее на протяжении долгого времени, постчеловеческая критическая теория подчеркивает важность того, чтобы научиться думать по-другому о том, чем мы являемся в процессе становления.

Метаметодологическая сторона является решающей для постгуманистической критической теории, которая, будучи практической философией, уделяет особое внимание критериям, необходимым для постановки экспериментов со способами ее как виртуального, так и конкретного применения. Общие концепты операционализируются в серии методологических положений. Первое из них – это практический, проблемно-ориентированный подход к философскому мышлению, открытому не-человеческим агентам и технологическому опосредованию. Во-вторых, мы нуждаемся в нелинейности номадического мышления, что подразумевает одновременное приложение творческих сил воображения и к работе, и к стратегии дефамилиаризации (Braidotti, 2013; Брайдотти, 2021). В-третьих, необходим транс- и сверхдисциплинарный подход к производству знания. Такой подход выступает в качестве номадического относительно дисциплинарной власти и направлен на эксперименты, а не на повторение традиции. В-четвертых, следует картографическая точность, влекущая за собой этическую ответственность. Наконец, постгуманистическая критическая теория предполагает сочетание критики с креативностью, в том числе и склонность к парадоксам, а также признание специфики художественных практик.

Говоря политически, постгуманистическая критическая теория – это практическая философия, нацеленная на то, чтобы собрать «исчезнувших людей», то есть она создает план встречи для субъектов с общими заботами и желаниями. Критическому мышлению требуется сконструировать свое сообщество вокруг общих аффектов и концептов коллективно вычерченных картографий власти. План композиции «мы» – сообщества номадических ответственных ученых – представляет собой общее рабочее пространство критических исследователей в области постгуманизма. Он выражает аффирмативное, этическое измерение становления-постчеловеком в качестве жеста коллективного самоформирования. Он актуализирует сообщество, связанное не негативными узами общей уязвимости, виной за унаследованное общинное насилие или меланхолией невыплачиваемых онтологических долгов, но в первую очередь совместной этикой становления. Постгуманистические критические мыслители связаны участливым признанием своей взаимозависимости со множеством человеческих и не-человеческих других.

См. также: Критический постгуманизм; Антропоцен; Трансгуманизм/постгуманизм; Инсургентный постгуманизм; Феминистская постгуманитаристика; Вне-человеческое; Радость (этика радости); Чудовище/нечеловеческое; Нео/новый материализм; Процессуальные онтологии.

Рози Брайдотти

(Перевод Марка Белова)

Постгуманистическая литература и критика

Постчеловеческое состояние характеризуется повсеместной аутсорсинговой, офшорной эксплуатацией рабочей силы, невидимой экологической деградацией, которая разворачивается на протяжении десятилетий и даже столетий на землях, удаленных от большинства потребителей добываемых природных ресурсов, и растущим числом перемещенных лиц и диаспор. Разрушительные последствия этих насущных проблем имеют планетарный масштаб. Это ставит под сомнение адекватность и релевантность гуманистических репрезентативных и структурных конвенций в литературе и критике.

Постгуманистическая литературная критика (Taylor, 2013; Clarke, 2008; Thomsen, 2013; Badmington, 2011; Lee, 2014; Sheehan, 2015; Dinello, 2005) – это упражнение в трансдисциплинарности. Она вводит в критическое исследование монистический витализм, воспевающий мышление как создание новых концептов. Взаимопроникновение дисциплин зависит от остранения по отношению к привычным мыслительным приемам в текущей ситуации дисциплинарного раскола в гуманитарном академическом знании. Литература имеет решающее значение в этом объединении дисциплин, поскольку дополняет научные исследования, менее склонные или открытые к процессам становления или дифференциации в смысле делёзианской монистической онтологии.

В постгуманистическом литературоведении творчество и критика – это параллельная, динамичная практика, которая активирует, детерриториализирует устойчивые идентичности и формирует утвердительную и альтернативную субъектность. В тексте она отвергает линейность, ставит под сомнение существование Истины, а заодно и центральное место Человека. Линейность в виде слепого почтительного отношения к авторитету устоявшихся нарративов прошлого препятствует созданию новых концептуальных персонажей и фигураций. Это требует нелинейного видения памяти как воображения, а созидания как становления.

Идея памяти как творения понимает литературу как агента изобретения новых концептуальных персонажей, определяемых их реляционностью и внешними взаимосвязями, в особенности с не-человеческими другими, включая видовых других (McHugh, 2011), природу (Mentz, 2015b) и ландшафт (Allewaert, 2013). Учитывая особенности нашего местоположения и производства знаний, наше понимание