– Что же… не скрою… дезертировать не собирался, нозаявление подал… на последний случай… революционная тактика позволяет…

– Ну, слышали! – полыхнул Кершуни и повернулся ковсем, ожидая, видимо, соответствующего полыхания.

Маленькая группа людей возле стола молчала.

– Ну? – растерянно вымолвил Кершуни.

– Аргентик, что же ты молчишь? – издевательскикрикнула с подоконника Верочка.

Куницер быстро оглянулся – бутылка была уже пуста на дветрети.

– Да я же ж полный идиот! – вскричал Кершуни,бросился прочь, вернулся, схватил кепку, дернул воротник косоворотки.

– Легче, легче, Моисей, – потянулся было к немуАргентов. – В конце концов, Шалашников…

Двери уже хлопали за Кершуни.

– Моисей, вернись!

Зов был оборван железной дверью лифта.

– Наивный жид-идеалист, русский патриот, –хихикала Верочка замухрышка. – Надо исключить его из социал-демократии,верно, Аргентум? Вот мы настоящие материалисты, трезвые политики, правильно,Никодимчик? Мы все уже самостоятельно позаботились об отступлении. Всепродумали до мелочей, а? На какой марке машин вы будете ездить в изгнании?Советую «Ягуара». Аргентик, подаришь мне «Ягуарчика»? Твои мемуары «Подполье»будут в ходу…

– Какая мерзость! – сказал ей в лицо Аргентов,искажаясь от ненависти, заостряясь и дрожа.

– К черту эти ваши советские тряпки! – Верочкамгновенным движением разнесла свое ветхое платье на две части. – Хочуодеваться от Диора! Хочу лайф де люкс! Хочу хорошего мужика! Эй, Кун, пошли сомной! Брось свою дешевочку, она ничего не умеет!

Молчаливая вторая замухрышка, схватила Верочку за плечи,повлекла ее в соседнюю комнату. Лицо этой молчаливой ничего не выражало, онокак бы застыло в страдании, тогда как Верочка, невероятно помолодев и обнаглев,невидящими глазами смотрела куда-то и кого-то звала, проводя рукой по своемубедру и подталкивая вверх грудь.

– Протяни меня! Протяни меня!

Дверь за женщинами закрылась. Мужчины, глядя в пол, шапки вруки, один за другим покидали квартиру Аргентова. Хозяин, мыча от отчаяния,ходил из угла в угол.

– Какая мерзость, какая мерзость… Поверь мне, Кун, мывовсе не такие…

Куницер подошел к окну, вылил остатки «Реми» себе в стакан.Получился почти полный стакан. Он выпил его, не отрываясь, а затем направился ктелефону.

– Куда звонишь? – спросил Аргентов.

– В «ящик»? Меня ищут, да и мне не терпится узнать, какдействует вычисленное мною орудие массового уничтожения.

сказал Пантелей Маяковскому, сидя на приступочке памятника.

– Как видите, есть нечто общее между нами, ВладимВладимыч. Есть и различие, дружище: вы пели как весну человечества республикусвою, тогда как сонмище моих республик, включая даже Коми АССР, переживаетпозднюю засуху. Однако моя любовь к вам не уменьшается, мой славный, мой милыйдруг, плеснувший краску из стакана и поразивший в далекие времена юного фонШтейнбока своим надменным лицом молодого бунтующего европейца…

Он смотрел снизу на мощные складки широких штанин,отягощенных, по мысли скульптора Кибальникова, дубликатом бесценного груза, идумал о том, что такой вот гранитный тяжелый Маяк всегда казался емунедосягаемо пожилым, перезревшим, набрякшим, да и сейчас вот кажется таким,хотя и запечатлен тридцатисемилетним, то есть моложе, чем он сам, сидящий уподножия Пантелей, стареющий юноша, вечный друг красивого двадцатидвухлетнегоМаяка, плеснувшего краску из стакана.

Дважды уже мимо Пантелея прошли дружинники, трое толстыхработяг в выходных костюмах и с орденами. Несмотря на явную сытость, ониговорили о мясе.

– И что же, мясо там есть? Снабжают?

– Очень капитально. Конечно, свинина. Говядины небывает.

– Некоторые свининой брезгуют, а ведь вкусный сочныйпродукт.

– Татары, те жеребят лопают.

– Жеребятина бывает тоже нежная.

Они беседовали увлеченно, но всякий раз, проходя мимоПантелея, внимательно его оглядывали. Издалека, от метро, на него смотрелмилиционер.

«Боятся, что иностранец, – подумал Пантелей. –Вдруг прикует себя к памятнику и потребует освобождения Буковского. Бывали же вМоскве такие случаи с иностранцами. Ясно, с русскими такого приключиться неможет. Русскому человеку где взять цепи?»

Он вспомнил, как лет десять назад вокруг этого памятникасобиралась толпа и читали стихи, как здесь демонстрировали «смоги» и тот жеБуковский, герой русской молодежи, читал здесь стихи, еще и не думая оВладимирском централе. Нынешним ребятам такие поэтические манифестации кажутсяневероятными. Некоторые полагают, что такое случалось только до революции.

– Который час, не скажете? – спросил дружинник.

Решили, наконец, выяснить – иностранец или наш. Сейчас он импокажет, что в доску свой, несмотря на длинные волосы и замшевые кеды.

– У вас рубля случайно не будет, папаша? – хриплымголосом ответил он вопросом на вопрос. – Душа горит. Из инфекционнойбольницы выписался. Воровать больше не хочу. На тарелку супа хотя бы…

Дружина испустила вздох облегчения – свой парень!

– Греби отсюда, пока цел, – сказал один.

– Есть мнение поддержать товарища, – сказалвторой.

– Зачем снова толкать на стезю преступления? –резонировал третий.

Первый тут же согласился и выскреб из кармана какую-томелочишку.

– Спасибо, ребята, – растроганно сказалПантелей. – Вижу, что фронтовики… чувство локтя… не забуду… верну с лихвой…родине отдам… может, паспорт оставить?

– Иди-иди, друг, – подтолкнули его животом, –опохмелись и спать ложись, не катись по наклонной плоскости.

Пантелей от греха подальше пошел к «Современнику». Подсчиталмелочь – оказалось немало, около восьмидесяти копеек. В самом деле,понадобятся, если есть захочу. В самом деле, спасибо авангарду прогрессивногочеловечества. В самом деле, в нашей стране все-таки не пропадешь: или отпиздяти в тюрягу посадят на пайку, или вот соберут «на суп». Нечего дурака-то валять,я люблю свою зрелую родину!