Чем они удивительны, она не совсем понимала, но чувствовалапостоянно. Никогда еще не видала она таких опрятных, спокойных и ладныхмужиков, как Шарый. Был он невысок, голову имел клином, стриженую, в густомкрепком серебре, усы, — он только усы носил, — тоже серебряные,узкие, татарские, лицо и шею черные от загара, в глубоких морщинах, но тожекаких-то ладных, определенных, нужных почему-то. Ходил он неловко, —тяжелы были его сапоги, — в сапоги заправлял порты из грубого беленогохолста, в порты — такую же рубаху, широкую под мышками, с отложным воротом. Находу гнулся слегка. Но ни эта манера, ни морщины, ни седины не старили его: небыло ни усталости нашей, ни вялости в его лице; небольшие глаза глядели остро,тонко-насмешливо. Старика-серба, откуда-то заходившего однажды в Суходол с мальчиком,игравшим на скрипке, напомнил он Наташке.

А хохлушку Марину суходольны прозвали Копьем. Стройна былаэта высокая пятидесятилетняя женщина. Желтоватый загар ровно покрывал тонкую,не суходольскую кожу ее широкоскулого лица, грубоватого, но почти красивогосвоей прямотой и строгой живостью глаз — не то агатовых, не то янтарно-серых,менявшихся, как у кошки. Высоким тюрбаном лежал на ее голове большойчерно-золотой, в красном горошке, платок; черная, короткая плахта, резкооттенявшая белизну сорочки, плотно облегала удлиненные бедра и голени.Обувалась она на босу ногу, в башмаки с подковками, голые берцы ее были тонки,но округлы, стали от солнца как полированное желто-коричневое дерево. И когдаона порою пела за работой, сдвинув брови, сильным грудным голосом, песню обосаде неверными Нечаева, о том,

Як зiйшла зоря вечiровая,

Та над Почаевом стала,

как сама Божья Матерь святой монастырь «рятувала», в голосеее было столько безнадежности, завывания, но вместе с тем столько величия,силы, угрозы, что Наташка не спускала в жутком восторге глаз с нее.

Детей хохлы не имели; Наташка была сирота. И живи она усуходольцев, звали бы ее дочкой приемной, а порой и воровкой, то жалели бы ее,то глаза кололи. А хохлы были почти холодны, но ровны в обращении, совсем не любопытныи не многоречивы. Осенью пригоняли на косьбу, на молотьбу калужских баб идевок, которых звали за их пестрые сарафаны «распашонками». Но распашонокНаташка чуждалась: слыли они распутными, дурноболезными, были грудасты, охальныи дерзки, ругались скверно и с наслаждением, прибаутками так и сыпали, налошадь садились по-мужичьи, скакали как угорелые. Рассеялось бы ее горе впривычном быту, в откровенностях, в слезах и песнях. Да с кем былооткровенничать или песни петь? Распашонки затягивали своими грубыми голосами,подхватывали их не в меру дружно и зычно, с еканьем и свистом. Шарый пел тольконасмешливо-плясовое что-то. А Марина в своих песнях, даже любовных, быластрога, горда и задумчиво-сумрачна.

В кiнцi греблi шумлять верби,

Що я посадила, —

тоскливо-протяжно рассказывала она — и прибавляла, понижаяголос, твердо и безнадежно:

Нема мого

Миленького,

Що я полюбила…

И в одиночестве, медленно испила Наташка первую,горько-сладкую отраву неразделенной любви, перестрадала свой стыд, ревность,страшные и милые сны, часто снившиеся ей по ночам, несбыточные мечты иожидания, долго томившие ее в молчаливые степные дни. Часто жгучая обидасменялась в ее сердце нежностью, страсть и отчаяние — покорностью, желаниемсамого скромного, незаметного существования близ него, любви, навеки скрытой отвсех и ничего не ждущей, ничего не требующей. Вести, новости, доходившие изСуходола, отрезвляли. Но не было долго вестей, не было ощущения будничнойсуходольской жизни — и начинал казаться Суходол таким прекрасным, такимжеланным, что не хватало сил терпеть одиночество и горе… Вдруг явилсяГерваська. Он торопливо-резко вскинул ей все суходольские новости, в полчасарассказал то, что другой не сумел бы и в день рассказать, — вплоть дотого, как он насмерть «толконул» деда, и твердо сказал:

— Ну, а теперь прощай довеку!

Он, прожигая ее, ошеломленную, своими глазищами, крикнул,выходя на дорогу:

— А дурь из головы пора вон выбить! Он вот-вот женится,ты ему и в любовницы не годишься… Образумься!

И она образумилась. Пережила страшные новости, пришла в себя— и образумилась.

Дни потянулись после того мерно, скучно, как те богомолки,что шли и шли по шоссе мимо хутора, вели, отдыхая, долгие беседы с ней, училитерпению да надежде на Господа Бога, имя которого произносилось тупо, жалобно,а пуще всего правилу: не думать.

— Думай не думай — по-нашему не будет, — говорилибогомолки, перевязывая лапти, морща измученные лица и расслабленно глядя встепную даль. — У Господа Бога всего много… Сорви-ка ты нам, деушка, лучкуукрадкой…

А иные, как водится, и стращали — грехами, тем светом,сулили еще и не такие беды и страхи. И однажды приснилось ей чуть не подряд дваужасных сна. Все думала она о Суходоле, — трудно было сначала недумать-то! — думала о барышне, о дедушке, о своем будущем, гадала, выйдетли она замуж, и если выйдет, то когда, за кого… Думы так незаметно перешлиоднажды в сон, что совершенно явственно увидала она предвечернее времязнойного, пыльного, тревожно-ветреного дня и то, что бежит она на пруд сведрами — и вдруг видит на глинисто-сухом косогоре безобразного, головастогомужика-карлика в разбитых сапогах, без шапки, со всклоченными ветром рыжимикудлами, в распоясанной, развевающейся огненно-красной рубахе."Дедушка! — крикнула она в тревоге и ужасе. — Айпожар?" — "До шпенту все слетит сейчас! — тоже криком,заглушаемым горячим ветром, отозвался карлик. — Туча идет несказанная! Идумать не моги замуж собираться!" — А другой сон был и того страшнее:стояла она будто бы в полдень в жаркой пустой избе, припертая кем-то снаружи,замирала, ждала чего-то — и вот выпрыгнул из-за печки громадный серый козел,вскинулся на дыбы и прямо к ней, непристойно возбужденный, с горящими, какуголья, радостно-бешеными и молящими глазами. "Я твой жених!" —крикнул он человечьим голосом, быстро и неловко подбегая, мелко топочамаленькими задними копытцами — и с размаху упал ей на грудь передними…

Вскакивая после таких снов на своей постели в сенцах, чутьне умирала она от сердцебиения, от страха темноты и мысли, что не к комукинуться ей.

— Господи Исусе, — скороговоркой шепталаона. — Матушка Царица Небесная! Угодники божий!

Но оттого, что все угодники представлялись ей коричневыми ибезглавыми, как Меркурий, делалось еще страшнее.

Когда же стала она обдумывать сны, то в голову стало приходить,что девичьи годы ее кончены, что судьба ее уже определилась, — недаромвыпало ей на долю нечто необычное, любовь к барину! — что ждут ее ещекакие-то испытания, что надо подражать хохлам в сдержанности, а богомолкам — впростоте и смирении. И так как любят суходольны играть роли, внушать себенепреложность того, что будто бы должно быть, хотя сами же они и выдумывают этодолжное, то взяла на себя роль и Наташка.